Позволь чуду случиться (СИ) - Агатова Анна. Страница 13

Не сказать, что мой благодетель в белом обрадовался. Даже скорее наоборот — умильность превратилась в печаль. Он пожевал губами (подозреваю, какие-нибудь ругательства), прострелил меня взглядом, сморщил нос и наконец согласился.

— Хорошо.

Ну и ладно. Рад, не рад — какая мне разница?

— Когда? — спросила, желая скорее превратиться в нормального человека.

Длинная тирада о том, что рынок уже опустел, что все стоящие торговцы разошлись и ничего путного мы, скорее всего, не найдём, стала мне ответом. Как-то незаметно я оказалась у мойки с грязной посудой и, пребывая в радужных мечтах, перемыла её всю. И вообще, весь оставшийся вечер летала как на крыльях, протирала ли пыль или мыла пол в лавке, заряжала ли светлячки или расставляла книги.

И только, когда кое-как умывшись и упав на свой топчан, подумала: «А разве на рынке, а не в лавках нужно покупать готовое платье? И разве они не работают так же допоздна, как и наша?»

Возмущение всколыхнулось мутной густой волной, но быстро погасло — время для лавок было упущено, да и устала я за день. К тому же если Жажа обещал, то должен же он выполнить обещание?

И провалилась в сон.

Глава 6

Новая одежда у меня появилась, и даже не в единственном экземпляре.

Не сразу. Не просто. Не быстро. С трудностями и последствиями.

Но появилась.

На следующий день я уточнила у Жажи, а было это уже под вечер, о дате нашего похода, оказалось, что в самой лучшей лавке давно не было поставки новых платьев. Потом ещё несколько дней кряду у бедняги Ленарди-в-белом — ах! ах! — совсем не было времени вообще ни на что.

Очень, просто до слёз трогательно выглядела лошадь, с виноватой миной разводящая руками. Только тронуть это могло раз. Ну два. А на третий это начало раздражать. Не пугать или огорчать, а именно дико раздражать, до зуда в ладонях и ломоты в висках.

Ощущение это было знакомым. Таким точно, как во время некоторых разговоров по душам. С мамой.

— Зоя, — сказала она однажды строго. — Тебе почти шестнадцать. Год-два, и ты захочешь самостоятельности: денег, новый телефон или брючки из коллекции Версаче.

Вообще-то? совсем недавно мне исполнилось пятнадцать.

Новый телефон? Ладно. Но брючки от Версаче? Они явно не были среди моих интересов, даже потенциальных. И я только удивлено приподняла бровь.

— Да, да, не кривись. И что тогда придётся делать мне? Ведь я тяну тебя одна, — голос, звенящий на высоких нотах хрустальными слезами, глубокая скорбь в тоне, едва заметная морщинка на гладком лбу.

У меня приподнялась вторая бровь. Жаль, под чёлкой, что закрывал лоб, этого было не видно. А удивление моё было закономерным: отец регулярно присылал сумму, вполне соизмеримую с зарплатой мамы. И сказать, что она тянет меня одна, было бы преувеличением.

Да и само слово "тянуть" вызвало тошноту.

Что я — репка, чтобы меня тянуть? Или я сопротивляюсь, а мамочка вот прямо упирается всеми своими высокими лаковыми каблучками в землю, да так, что даже узкие её юбки-карандаши, что так выгодно подчёркивают фигуру, трещат по швам?

Я хорошо училась, и впереди меня ждал аттестат с отличием. Я не капризничала из-за постоянных маминых диет и подобных глупостей здорового питания, когда мы дружно садились то на овсянку, и ели её пять раз в день семь дней в неделю, то на зелень, отчего, казалось, скоро прорежутся рога и лексикон ограничится одним словом: "му!". Я не требовала себе новой одежды или гаджетов — телефон и стренький ноут, что оставил мне уезжая отец, вполне меня устраивали.

А с тех денег, что он присылал, хватало даже отложить на ремонт в квартире и покупку мебели. И благодаря именно этим деньгам наше благоустройство продвигалось веселее, чем на одну мамину зарплату. В общем, подкат был странным, и я во все глаза смотрела, а во все уши слушала — к чему бы это всё?

— Мне труднее с каждым годом. А помощь отца… — мама скорбно прижала тонкие наманикюренные пальцы к вискам. — У него свои дети, он в любую минуту может забыть, что у него есть совсем взрослая дочь, у которой и потребности взрослые.

Я опустила взгляд. Да, у отца в новой семье родился сын и (правда, мама ещё не знала об этом) через полгодика появится ещё один. Папа светился от счастья, когда рассказал мне об этом.

Шёпотом.

Недомолвками.

Чтоб не сглазить.

Помню, когда мама была беременна, он так же радовался, так же светился и боялся сглазить… Мне было одиннадцать, но помню я это хорошо. Потому что…

Не важно.

Нет, папа про меня не забудет. Он не такой! И зарабатывал он теперь не в пример больше, чем когда работал здесь. Да и запросы… Я посмотрела на свои руки. Самое большее, что они видели — это маникюрный набор, купленный на папины деньги в честь моего четырнадцатилетия. Потрогала волосы, схваченные скромной резинкой, вся стрижка на которых называлась «подровнять кончики». Её, если сравнить с мамиными модными стрижками и покрасками, можно считать бесплатной.

Так что и ежу было ясно — мама подводит меня к какой-то мысли, и я пыталась, но не могла понять к какой. И только это мерзковатое ощущение в душе подсказывало, что мысль будет так себе, паршивенькая. А ощущение это было точь-в-точь как сейчас, и возникало оно от слов и увёрток Жажи, который не хотел помочь мне купить одежду.

И вспоминая, что в результате того разговора с мамой я согласилась поступить в институт не после одиннадцатого, как хотела, а после девятого, я примерно понимала, что с Жажей мы не поладим. И хоть поступила я в то самое учебное заведение, в которое хотела, но это был колледж при институте, а не сам институт. И все эти разговоры «Ах, Зоя! Потом поступишь на вышку с экономией года!» — были не более, чем разговоры в пользу бедных.

Точно так же все эти разговоры с Жажей — я это чётко понимала — в пользу тех же бедных, и значит, надо брать власть в собственные руки. Ведь у меня второй шанс. Так ведь?

Поэтому чего ждать кого-то? И в один прекрасный день я вышла за калитку. На улицу. Немножко смалодушничала, признаюсь — сначала дождалась, когда все разойдутся, кухня опустеет, а из глубины лавки послышится слабый звук дверного колокольчика. Но ждать, просить, уговаривать? Нет, не буду. И выслушивать нравоучения тоже не хочу.

Не пропала тогда с Пенгуэном, и сейчас не пропаду.

Но я немного ошиблась: прогулка как-то не задалась.

Во-первых, шла я наугад. То есть точного адреса я не знала. А если бы и знала, мне это вряд ли помогло.

Поразмышляв логически, предположила, что лавки с готовой одеждой находятся где-то в районе рыночной площади, и двинулась туда. И ошиблась. Пришлось побродить, пока нашла нужную улочку, ту, где были расположены именно такие, а не всякие там сапожные или ленточно-кружевные.

Они, оказывается, как и наша, были немного в стороне от рынка. И местные жители, конечно, знали, где и что находится, а я шла от одной до другой, методично выискивая то, что было нужно. Ну и ладно — погуляла, не развалилась.

Но было и во-вторых, оно же — и в самых ужасных: меня выставили из каждой.

Правда, я обошла далеко не все.

В одной прямо буквально, взяв под локоть, вытолкнули и закрыли за моей спиной дверь. И даже не выслушали, не спросили что нужно… Это было так унизительно, так обидно…

В другой лавке внимательным, говорящим взглядом осмотрели мой наряд — ну да, всё тот же, скромный, если не сказать убогий — и не стесняясь, прямо в лоб спросили, насколько я состоятельна. А я… Я, сдерживая гнев и обиду, вынула серёжку из уха и показала: вот, могу, состоятельна. На что дама с взглядом-сканером ответила, что краденое у них в качестве оплаты не принимается.

Краденое? Мои серьги — краденые?!

Я вышла, давя слёзы, кусая дрожащие губы и безуспешно борясь с чудовищной обидой. Шла по улочке, растеряв все мысли, кроме одной: «Моя гордость до бора не доведёт. Вот дождалась бы Жажу, он бы повёл в нужную лавку и не было этих разочарований!». Мысль была горькой, как красный перец, и жгучей, как свежая горчица.