Чужбина с ангельским ликом (СИ) - Кольцова Лариса. Страница 19

Первый экипаж прибыл на звездолёте под названием «Змеелов», обосновавшись в необитаемой горной части континента. Причудливое название «Змеелов» имело свою предысторию. После технического своего воплощения творцами-разработчиками блистательный звездолёт предназначался для перевозки грузов в обустраивающиеся космические колонии. Перевозил он также и большое количество людей. Был назван «Золотой Полоз» из-за своей колоссальности, а также и на счастье. Так как Золотым Полозом в древних легендах русского Урала назывался властелин и охранитель богатейших подземных недр.

На какое-то время корабль перешёл в распоряжение военной структуры ГРОЗ и переоборудован для транспортировки грузов уже в особые режимные колонии, и переименован. Некто влиятельный и неизвестный решил, что название «Золотой полоз» слишком длинное, слишком архаичное. Уполовиненный «Полоз» не прижился. Звездолёт стали обзывать то «Ужом» для краткости, то «Гадом ползучим» из чувства неистребимой в иных людях склонности к язвительным насмешкам. Рептильное обозначение предлагали заменить другим, и тут новый командир экипажа Змеелов усыновил «Гада ползучего». В силу сродства, так сказать. Тогда и возник звёздный странник «Змеелов». Кто, почему и где ловил змей, никто не ведал, но оригиналу из ГРОЗ перечить никто не стал. Кто не хотел, а кто и не мог. Как говорится, «хоть горшком назови». Только пословица эта разумным людям не нравилась, и никогда не приводило к добру несоответствие названия обозначаемому им явлению. Ходили невнятные слухи, что Змеелов была родовая фамилия того самого управленца, а он её сменил, когда прожил полный срок естественной своей жизни и получил в тайных центрах омоложения новое тело и новую жизнь, обозначив себя как Вайс, то есть Белый. Произвол влиятельного человека из космической структуры словно запрограммировал звездолёт на несчастье. Или мистика была тут совсем не причём? Но многочисленная земная экспедиция бесследно исчезла, уловленная зловещим и таинственным монстром, обитавшим, как оказалось, на столь пленительной поначалу планете, названной Ирис. Если бы данное при рождении имя «Золотой Полоз, отнятое начальственной причудой, сохранили за звёздным рукотворным чудом? Спасло бы это людей от страшной участи? Ответа на этот вопрос никто не знал. Да и не задавал никто и никому этого вопроса. «Змеелова» уже и не имелось в наличии к тому времени, как и сам носитель этой фамилии в списках живых не значился. При своей же жизни, чтобы соответствовать названию своего космического ковчега, командир «Змеелова» заказал всем на борту контактные браслеты в виде скрученной змеи, — таковой была традиция. Название звездолёта должно было иметь своё отражение в экипировке членов экипажа.

Этот факт не давал Ксении покоя. Точно такой браслет она обнаружила в маминых вещах после её смерти, но по понятной причине к отцу за разъяснением не обратилась. Она к тому времени с ним не общалась. Да и браслет был женский.

Впервые после того прощания у сетки она села за изучение информации о том мире, что оказалась в доступе, хранилась в архивах отца. К этому времени отец где-то сгинул, оставив Риту хотя и космической, но соломенной вдовой. Раз уж официального подтверждения его гибели не существовало. Ждала ли его Рита, неизвестно, но в дом отца она ни разу не пришла. Ничего из вещей отца не тронула, считая, видимо, что всё ценное и необходимое хранится в его личных апартаментах в ГРОЗ. Или же в её доме, где она с ним жила до его исчезновения.

Ту часть дома, где отец не то, чтобы жил, но навещал иногда, Ксения отделила от своего жизненного пространства сразу же с того самого дня, как вернулась после ритуала прощания с матерью. Провела границу, установила незримый блок-пост, вырыла условный ров, заполнила его водой забвения. И отец условия странной то ли игры, то ли холодной войны принял. Втайне скорбел, но не оспаривал. Выяснять отношения так и не пришёл ни разу. Ожидал, что это сделает она сама. И всё реже и реже стал появляться в своём бывшем семейном дому. Появлялся там лишь по ночам, для некой таинственной работы, для уединения, о чём сама Ксения узнавала лишь по свету из окна его кабинета. Да и то, если поднималась по лестнице, на лоджию второго этажа подышать, когда не спалось. Комната, где и находился выход туда, отцом после смерти мамы не посещалась уже никогда. Исчезла из его реальности, как и сама мама.

Точно так же и Ксения, будто забыла о том, что в доме есть второй этаж, переставший для неё существовать как некое реальное пространство. Исключая бывшую спальную комнату мамы с той самой лоджией, полностью очищенной от бывшей там некогда мебели и вещей. Мебель отправили в пункт утилизации, вещи Ксения упаковала в коробки и спрятала в нижнем уровне дома. Первый этаж стал по безмолвному соглашению полностью принадлежать ей, а второй так и остался за отцом. Так бывает, когда человек, зная, что сверху над его жильём существует чердак, никогда там не бывает. Надобности в том нет никакой. Она стала использовать тот вход, что выводил в приусадебный лес, к уличному бассейну, а о наличии фасадных дверей забыла. Лишь бы с отцом не столкнуться случайно. Тропа от задней калитки, петляя по лесу, выводила на общую дорогу жилого посёлка. Дорожки к фасадному крыльцу с колоннами зарастали, цветники исчезли или одичали, кусты сирени вымахали размером с деревья и затеняли собою окна. Травы пёрли, как в неопрятных джунглях, соперничая ростом с человеком, похоронив под собою даже площадку для аэролёта. У Ксении персонального аэролёта не имелось, её устраивал и общественный. Отец относился к дому как к старой заброшенной даче, посещают которую хорошо если раз в год, печалуясь на её не ухоженность, но не имея ни времени, ни желания навести там порядок.

Войдя в голографические пейзажи, то уменьшая, то максимально приближая их, своим вопрошающим изображения взором, своим бессмысленным зовом, она осознавала его напрасность. Чувство, озарившее в юности, опалившее потом, погрузившее в адскую боль, отболев и оставив после себя бесчувствие, однако же, временами подавало знаки шевеления, вовсе не задавленное текущими буднями. Оно не хотело умирать ни от своей задавленности, ни от своей ненужности.

«Где ты, мой златовласый блудный кузнечик»? — вопрошала она и не знала того, что он давно бритый и безволосый, что он не слышит её зова. И только когда он отплывал от берега утомлённого сознания в свой океан бессознательного, в свои сны, то лишь тогда он позволял себе гладить её, купающуюся в этих безвидных волнах, ныряющую в тёмные гребни бессмыслицы от него и редко улавливаемую, бросаемую вдруг прихотью сна ему на грудь… От удара этого плотного гребня, от толчка, получаемого в мозг, он просыпался, но её уже утаскивало уходящей с издевательским шипением волной. Он осязал пустоту, как и она.

Она однажды встретила Лору. В русской Прибалтике, ранней осенней порой. Ксения смотрела с гостиничной лоджии в небо и удивлялась тому, как иные люди ищут где-то какую-то недостающую им красоту, в то время как она всегда распростёрта над ними в вечной своей неизменности и постоянной изменчивости. Над нею висело очень высокое облако, похожее на утерянное перо из крыла ангела. Устав смотреть на него, а оно буквально зависло и не двигалось, она стала озирать парк внизу. Некоторые деревья мерцали в утреннем свете уже щедро позолоченные, и Ксении вдруг пришла забавная мысль, что у деревьев седина — золотая, а у людей серебряная. Золото красиво, а серебро, выходит, разумно. Только тополя седели как иные люди — грязно и белёсо. Едва не задев её по носу, промчался сорванный ветром лист, будто отчаянно стремился обрести свою растительную вечность, утратив столь краткую жизнь. Облако — перо распушилось на длинные тонкие и бесконечные нити.

— Покажись, — шептала они незримому ангелу, — выплыви из лазурных глубин, хотя бы докажи своё существование, как и некий важный смысл жизни. Или нет его?

Ангел не явился на зов. Опять ей этой ночью снились мучительные сны о жизни, оставленной позади. Она оправдывалась перед приснившейся матерью и понимала свою вину перед нею тоже. В чём была бы полезность? В служении другим, в пользе, сделанной хоть кому. Во многие, казалось, изношенные истины веришь только тогда, когда сам до них дозреешь. Мама во сне всё также переставляла свои бесчисленные стеклянные цветы всех сортов, создавая из них всегда разные композиции, разбивала их, роняя из слабых рук, плакала от утраты. Фарфоровые лица статуэток из её коллекции, казалось, сочувствуют ей, поскольку чудаковатая мама всегда при своей жизни уверяла дочь, что абсолютно всё вещественное вокруг нас наделено собственной жизнью и разумом. Поэтому она и распределяла их на полочках комнатных витрин таким образом, чтобы они сочетались друг с другом по росту и декору, входили в некое гармоничное содружество. Каждая полочка была особым игрушечным поселением. Балерины с балеринами, играющие дети отдельно от маркиз и прочих помпадур, а феи, единороги, драконы — сказочные персонажи в своём уже окружении. Они существовали в хрустальных садах, среди фарфоровых птиц и животных, на фоне пейзажных тарелок, пёстрых домиков и прочей белиберды, битком набитой там, где и жила мама — затворница. Похоже, что и за пределами жизни мама продолжала в них играть и радоваться их многоцветью и бесполезности. Только ведь у мамы прежде, до появления на свет самой Ксении, была какая-то совсем другая жизнь…