Жизнь Пи (СИ) - Мартел Янн. Страница 29

Она повернулась и опустила руку на брезент — в точности как это сделали бы вы или я, положив руку на спинку рядом стоящего стула, — широким спокойным жестом. Впрочем, до спокойствия ей на самом деле было далеко. С выражением глубокой тоски и печали она принялась озираться по сторонам, медленно поворачивая голову туда-сюда. И забавный образ человекообразной обезьяны тут же исчез. Апельсинка родила в зоопарке двух детенышей, двух самцов-крепышей — одному теперь было пять лет, а другому восемь, — ставших нашей общей с нею гордостью. И сейчас она, как видно, думала о них, вглядываясь в водную ширь с таким же видом, с каким это делал я в течение последних полутора суток. Заметив меня, она никак не отреагировала. Я был всего лишь другим животным, потерявшим все и обреченным на гибель. Мне стало не по себе.

Вдруг послышался отрывистый рык — гиена вышла из оцепенения. Она провалялась в своем закутке весь день. И теперь, упершись передними лапами зебре в бок, вылезла наружу и вцепилась ей зубами в кожную складку. И резко рванула на себя. У зебры с брюха сошла полоска шкуры — словно яркая упаковка с подарка, одним махом, только совсем бесшумно — так, как обычно рвется кожа, поддаваясь с большим трудом. Кровь тут же хлынула потоком. Зебра очнулась и, завывая, фыркая и визжа, приготовилась защищаться. Она взбрыкнула передними ногами, повернула голову и попыталась укусить гиену, но не достала. Тогда она ударила здоровой задней ногой — и тогда я понял, что за стук слышал прошлой ночью: зебра била копытом в борт шлюпки. Но попытки зебры защититься еще больше раздразнили гиену — она злобно зарычала, ощерилась и прокусила в боку у зебры огромную дырищу. Скоро ей стало неудобно нападать на зебру со спины, и она взобралась ей на бедра. И стала рвать зубами скрученные кишки и другие внутренности. Она грызла все подряд. Куснет здесь, урвет там… Явно ее ошеломило доставшееся ей роскошное пиршество. Сожрав половину печени, она взялась за бледный шарообразный желудок. Но тот не поддавался, и, поскольку бедра у зебры были выше брюха — а тут еще все осклизло от крови, — гиена стала соскальзывать в разверзшееся чрево жертвы. Упершись передними лапами в брюхо, она просунула голову в рану по самые плечи. Потом высунула ее наружу и снова засунула внутрь. В конце концов она примостилась поудобнее, зарывшись в брюхо наполовину. Зебру пожирали заживо изнутри.

Апельсинка уже не могла смотреть на это спокойно. И встала на банку во весь рост. Со своими несообразно короткими ногами и огромным туловищем она напоминала холодильник на погнутых колесиках. Однако же громадные вскинутые ручищи придавали ей весьма грозный вид. В размахе они были больше туловища: одна повисла над водой, а другая, простертая во всю ширь шлюпки, почти доставала до противоположного борта. Апельсинка оскалилась, выставив огромные клыки, и взревела. Рев был протяжный, мощный, резкий — и тем более странный, что издавшее его животное обыкновенно молчаливо, как жираф. Гиену этот взрыв ярости испугал не меньше моего. Она съежилась и отпрянула. Но ненадолго. Через мгновение она уставилась на Апельсинку, вздыбив шерсть на шее и плечах и вздернув хвост. Она снова вспрыгнула на умирающую зебру. И, оскалив окровавленную пасть, ответила Апельсинке пронзительным воем. Их разделяли фута три — с этого расстояния они впились друг в друга пристальными взглядами, широко раскрыв пасти. От истошных воплей у них содрогались тела. Я даже мог заглянуть гиене глубоко в пасть. Тихоокеанский воздух, еще минуту назад разносивший вокруг только пересвист и перешептывание волн, сливавшиеся в простую мелодию, которую в других обстоятельствах я назвал бы умиротворяющей, вмиг наполнился ужасающим ревом, точно в разгар яростной битвы, сопровождающейся ружейной пальбой, канонадой и оглушительными взрывами снарядов. Визг гиены заполнял верхние регистры грянувшей какофонии, рев Апельсинки — нижние, а сквозь них, откуда-то из середины, до меня доносились стоны беспомощной зебры. Мне казалось, что уши мои вот-вот лопнут. Я не смог бы сейчас распознать больше ни единого звука.

Меня невольно затрясло. Я не сомневался, что гиена сейчас кинется на Апельсинку.

Я и представить себе не мог, что дело обернется еще хуже. Но так оно и случилось. Зебра отхаркнула сгусток крови за борт. И через миг-другой шлюпка сильно содрогнулась, потом еще раз. Вода кругом закишела акулами. Они метались в поисках источника крови и близкой добычи. Из воды показались не только их хвостовые плавники, но и головы. Шлюпку трясло беспрерывно. Я боялся не того, что мы опрокинемся, — я опасался, как бы акулы не пробили металлический корпус и не потопили нас.

С каждым ударом о борт звери испуганно озирались, однако это не мешало им переругиваться. Я был убежден, что перебранка вот-вот перейдет в схватку. Но вместо этого через несколько минут она внезапно стихла. Апельсинка, раздраженно причмокивая, отвернулась, и гиена с опущенной головой попятилась, юркнув за истерзанное тело зебры. Акулы, так ничего и не обнаружив, перестали биться о шлюпку и, похоже, уплыли прочь. Наконец-то воцарилась тишина.

В воздухе повис смрад — резкий, отвратительный запах ржавчины вперемешку с экскрементами. Кругом все было в крови, уже сгущавшейся в бурую корку. Где-то прожужжала одна-единственная муха, и звук этот отозвался во мне болезненным, тревожным сигналом. В тот день ни один корабль так и не показался на горизонте, а день между тем подходил к концу. Когда солнце скользнуло за горизонт, умерли не только день и бедняжка зебра, но и мои родные. Второй закат породил сомнения, а они — боль и горе. Все погибли — какой теперь смысл это отрицать. Но как такое понять сердцем! Потерять брата — значит потерять того, с кем вместе ты мог бы расти, кто подарил бы тебе невестку и племянниц с племянниками, — они расцвели бы на твоем древе жизни новыми побегами. Потерять отца — значит потерять верного советчика и наставника, того, кто поддерживал бы тебя, как ствол — ветки. Потерять мать — это… все равно что потерять солнце над головой. Все равно что… впрочем, простите, лучше не продолжать. Я повалился на брезент и всю ночь напролет лил горькие слезы, обхватив голову руками. Гиена большую часть ночи обжиралась.

47

Наступил день, влажный и хмурый; дул теплый ветер, небо было затянуто плотным серым пологом облаков, будто сшитым из грязных простыней. Море не изменилось. Оно размеренно раскачивало шлюпку вверх-вниз.

Зебра все еще была жива. Уму непостижимо. В боку у нее зияла дыра фута два шириной, похожая на кратер только что извергшегося вулкана; недоеденные внутренности вывалились наружу — они то мерцали, то отливали холодным блеском, — но в главных ее органах жизнь пока теплилась, едва-едва. Зебра лишь подергивала задней ногой да время от времени помаргивала. Я был в ужасе. Никогда не думал, что живое существо может выжить с такими ранами.

Гиена нервничала. Она даже не смогла протиснуться в свой закуток и спрятаться от дневного света. Может, оттого, что обожралась и брюхо у нее разбухло донельзя. У Апельсинки тоже было недоброе настроение. Она тоже нервничала — и все скалилась.

Я оставался на прежнем месте, свернувшись калачиком на носу. У меня не было сил — ни физических, ни душевных. Я боялся, что если попробую снова взобраться на весло, то не удержусь и свалюсь в воду.

Зебра умерла около полудня. Глаза у нее остекленели, и на очередные наскоки гиены она уже никак не реагировала.

После полудня ярость вспыхнула снова. Напряжение достигло немыслимого предела. Гиена скулила. Апельсинка ворчала и громко причмокивала. В какой-то миг их грозные вскрики слились в один оглушительный ропот. Гиена перескочила через труп зебры и набросилась на Апельсинку.

По-моему, я уже говорил, насколько опасна гиена. Для меня же это было так очевидно, что я распрощался с Апельсинкой еще до того, как она кинулась защищаться. Но я недооценивал ее. Недооценивал ее храбрость.

Она с размаху хватила гадину по башке. Вот это да! Сердце мое дрогнуло — от любви, восхищения и страха. Не помню, говорил ли я, что когда-то она была совсем домашняя? Но бессердечные хозяева из Индонезии отказались от нее. История Апельсинки была как две капли воды похожа на судьбу других домашних питомцев, однажды ставших неугодными своим хозяевам. А происходит все так: зверушку покупают, когда она еще совсем крохотная — просто очаровашка. Хозяева на нее не надышатся. Потом она подрастает, нагуливает аппетит. И вот выясняется, что держать в доме эдакую громилу решительно нет никакой возможности. Зверь набирается сил — и с ним уже не совладать. В один прекрасный день служанка вытаскивает простыню из его уголка, чтобы простирнуть, или хозяйский сын потехи ради вырывает из лап животного лакомый кусок — но даже из-за таких пустяков зверь злобно оскаливается, пугая всех домочадцев. И на другой день он уже радостно скачет на заднем сиденье в семейном джипе за компанию со своими человекообразными братьями и сестрами. И вот мы в джунглях. Пассажиры млеют от восторга. А вот и полянка. Короткая разминка — пешком. Тут вдруг джип с ревом срывается с места, только комья земли летят из-под колес, — и домашний любимец глядит вслед тем, к кому так привязался, а те провожают его взглядом через заднее стекло удаляющегося джипа. Питомца попросту бросили. Но ему этого не понять. К жизни в лесу он приспособлен ничуть не лучше своих человекообразных сородичей. Он все ждет, когда они вернутся, силясь побороть страх. А их все нет и нет. Солнце заходит. Он начинает тосковать, да так, что жить не хочется. И через несколько дней погибает от голода, если не какая-нибудь другая напасть. Если не задерут собаки.