Уходим завтра в море - Всеволожский Игорь. Страница 50

— В первое в Советском Союзе военно-морское Нахимовское училище. А кто такой был Нахимов, вы знаете?

— Адмирал, — пискнул тот же голос.

— Великий русский адмирал Нахимов сам трусом не был и трусов, нерях, обманщиков, очковтирателей презирал. Старших всегда уважал, а младших не обижал. Всем понятно?

— Понятно, — раздалось сразу несколько голосов из зала.

— Ну, то-то! — продолжал Фрол. — Это понимать надо. И если у вас там друг у дружки списывали или друг дружке подсказывали, учителей обманывали, то у нас этого не водится. У нас учиться надо по совести, уроки готовить по-честному, а если трудно, проси товарищей помочь — и помогут. Да что — меня проси, я помогу. Подойди вот так прямо, попросту, без стеснения, не как младший к старшему, а как товарищ к товарищу, и скажи: «Помоги, Фрол Живцов». И я помогу. Обязательно! Потому что у меня по всем предметам «хорошо» и «отлично».

Фрол еще раз оглядел новичков.

— И раз вы пришли к нам в училище, — продолжал он, — помните, что такого училища нигде никогда не было, а потому и жить в нем придется по-нашему. А что это значит: жить по-нахимовски? Знаете? Нет, не знаете. Если вы покуривали, про это забудьте. Наш товарищ начальник не хочет, чтобы из вас выросли дохленькие человечки, а желает, чтобы все вы были настоящими «морскими волками» и, может быть, адмиралами. Заулыбались? Нечему улыбаться. Кем был отец нашего нахимовца Рындина, прославленный Герой Советского Союза и капитан второго ранга? Юнгой он был, вот кем. Понятно?

— Понятно, — послышались голоса.

— И имущество, что тебе доверено — парту, ложку там, или полотенце, или форменку, или бушлат, — беречь должно больше, чем свое. И это понятно?

— И это понятно, — отвечали из зала.

— Если кто из вас драться любит или по носу щелкать кого, как собачку, — пусть позабудет. Потому что первый я не позволю унижать нахимовское достоинство. Ты нашей формой дорожи, потому что в ней матросы под танки кидались… на Малую землю куниковцы высаживались… Знаете, что такое Малая земля?

— Нет.

— После расскажу. Подойди прямо ко мне и спроси: «Расскажи, Фрол Живцов, про Малую землю и про куниковцев» — и я расскажу. В таких, как у нас, фланелевках они воевали. Это понимать надо. Все сказал.

Фрол спустился со сцены, красный, распаренный. Ему очень хлопали, больше всех — адмирал.

После торжественной части начался концерт. Особенный успех имела наша песня. Новички очень быстро подхватили ее и уже через несколько дней распевали:

До начала занятий мы успели разместить привезенные нами с флота подарки. И теперь не только в военно-морском кабинете, но даже в вестибюле у парадного трапа лежали якоря, якорь-цепи, рогатая мина, разрезанная торпеда — можно было увидеть все, что внутри, — глубинные бомбы, снаряды…

Начались занятия, и мы с удовольствием встретились с нашим Горичем, с историком Черторинским, с инженер-майором Бурковским, с учительницей русского языка, которая сказала, что, прочтя наш рукописный журнал, она убедилась — среди нас растут будущие Станюковичи. В классе появились капитан третьего ранга Сорокин, который стал преподавать нам английский язык, и учитель пения, профессор консерватории Иноземцев.

Однажды Кудряшов представил нам учителя танцев. Это был заслуженный артист республики Любим Михайлович Зорский (мы видели, как он танцевал в театре).

Поздоровавшись, Зорский выяснил, что один лишь Авдеенко танцует вальс и Поприкашвили — лезгинку.

— Ну, это не беда! — успокоил нас Зорский и сразу же приступил к уроку.

Он показывал па, приподнимаясь на цыпочки, а мы неуклюже пытались ему подражать. Он утешал нас, говоря, что не боги горшки обжигают.

Шаг за шагом мы освоили вальс, полонез, мазурку. Особенно лихо плясали мазурку Фрол и Бунчиков, а самым способным к вальсу оказался Юра.

Мы поняли за год, что значит «жить по-нахимовски». Отстающим помогали, как Юра — Бунчикову, которому с великим трудом давался английский язык: он вместо «гуд бай», ужасно краснея, говорил «бай-бай». Задачи решали вместе. Сочинения прочитывали вслух. За первый месяц ни один из нас не попал в карцер. Мы два раза побывали в опере — на «Пиковой даме» и «Даиси» и два раза в ТЮЗе.

Русьев, возвращаясь из Москвы, заехал в Тбилиси. Он зашел в училище. Фрола и меня вызвали в приемную. На синем кителе Русьева блестела золотом звездочка.

— Тебе привет от отца, Никита, — сказал Русьев. — Здорово мы с ним покрошили фашистов тогда под Констанцей.

— Расскажите, — попросил Фрол.

Но Русьев был плохим рассказчиком. Мне он подарил набор цветных карандашей и ящик красок, а Фролу — часы, которые светились в темноте и отбивали, если нажать кнопку, время. Фрол был в восторге.

— Ну, Фролушка, учись лучше всех, будь гвардейцем, — пожелал на прощанье Русьев. — До свиданья, сынок!

Когда он ушел, Фрол принялся всем показывать часы и заставлял их вызванивать часы и минуты.

— Вот какой у меня усыновитель!

Я спросил:

— Почему ты называешь его усыновителем?

— А что?

— Это как-то нехорошо. Он тебя сыном зовет; зови его отцом.

— Отцом? Нет. Уж тогда я лучше буду звать его Виталием Дмитриевичем. Ты знаешь, Кит, я своего отца никогда не забуду.

— Он был добрый?

— Ну, чтобы очень добрый, я бы не сказал. Случалось, он меня и ремнем драл, но всегда за дело. Виталий Дмитриевич — этот помягче, хотя тоже крут. Ты помнишь, как я на катер просился, а он отказал?

— Помню… Фрол, а ведь ты тогда плакал!

— Кто, я?

— Ну да.

— Выдумываешь! Моряки никогда не плачут. Это мне что-то в глаз попало… Сам знаешь — комары, мошкара, букашки…

— Мошки, блошки, таракашки! — подхватил я.

Фрол сердито взглянул на меня.

— Виталий Дмитриевич… — повторил он несколько раз. — Виталий Дмитриевич… А ведь это, пожалуй, лучше, чем «усыновитель».

— Идите получать письма, — позвал дневальный.

Я получил письмо от мамы; Юра — два письма: от матери из Сибири и от отца из Новороссийска; Бунчиков — целую пачку писем из Севастополя, от учеников той школы, где он когда-то учился.

— Как они меня вспомнили? — удивлялся он. — И откуда они знают, что я в Нахимовском?

Илюшу отец извещал, что ему все-таки удалось «закрыть свой военный счет» не на четырнадцатом корабле, а на пятнадцатом, потому что возле Варны он утопил последнюю в Черном море фашистскую подводную лодку: она забилась в одну из бухт и отсиживалась, неизвестно на что надеясь. «Это был поединок один на один, и фрицы дрались с отчаянием осужденных на смерть», — писал Поприкашвили сыну.

Четыре письма получил Протасов. Это были опять аккуратные треугольнички, на которых адрес училища был написан одним и тем же почерком. Протасов долго сидел на койке, разбирая послания.

«Значит, у него есть кто-то, кто о нем думает», — решил я.

Вскоре выяснилось, откуда Протасов получал треугольнички.

Я был помощником дежурного по училищу, и вахтенный вызвал меня звонком вниз. Спустившись по парадному трапу, я увидел маленькую девушку в синем костюме, на лацкане которого поблескивал орден Ленина. Из-под шапки темно-русых волос на меня смотрели озорные серые глаза. Девушка улыбнулась, по-видимому, удивившись, что дежурный — и вдруг не взрослый.

— Товарищ дежурный, — спросила она, — могу я видеть старшину Павла Протасова?

— Сейчас доложу. Как сказать?

— Скажите: приехала Зина Миронова.

— Зина Миронова? — воскликнул я и, наверное, так уставился на нее, что она спросила, правда ни чуточки не смутившись:

— А вы разве обо мне что-нибудь слышали?

— Ну еще бы! Нам старшина рассказывал. Так вот она какая, Зина Миронова!

Я думал, это девушка в огромнейших сапогах, в пятнистых штанах из маскировочной ткани, в ватной телогрейке и в ушанке с собачьим мехом. И уж обязательно с автоматом!