Уходим завтра в море - Всеволожский Игорь. Страница 77

Когда я подошел к нему, он спросил:

— Скажи, пожалуйста, Кит, тебе трудно?

— Да, нелегко.

— А я думал, мне одному тяжело, — воспрянул духом бедняга. — Молчу, никому ни гу-гу, боялся, что засмеют…

— Засмеют? Почему? — спросил Митя Серегин. — Наоборот. Тебе трудно, а мне математика дается легко. Помогу, хочешь?

— Правда, поможешь? Давай помогай! — совсем оживился Илико. — А почему тебе математика дается легко? Секрет? Тайна? А?

— Да нет, в этом нет никакого секрета. Я еще в школе учился — спросил брата Васю, студента: «Как, по-твоему, математика нужна моряку?» — «Без нее, говорит, в моряки и не суйся». Ну, я и стал на нее налегать. И, веришь или нет, обогнал даже старшего братца…

— Митя, а ты бы Живцову помог, — сказал я. — Неприлично, если старшина получит по математике двойку.

— Я тоже так думаю. Наш класс и на курсе и в роте не первый. А как мне хочется, чтобы на нашей двери дощечка висела: «Лучший класс курса»!

— Да, — согласился я. — Если каждый будет считать, что он только за себя отвечает, мы ничего не добьемся!

Я пошел к Фролу.

— Ты к чему клонишь? — разгадал меня Фрол. — «Честь класса, класс должен выйти на первое место», я это и без тебя знаю, Кит. Боишься, что я нахватаю двоек? Очень возможно. И я тоже боюсь, — признался он со свойственной ему прямотой. — Но ведь ты сам, Кит, по-моему, не слишком силен в математике.

— Нет, я-то не больно силен. Я себя и не предлагаю в помощники.

— Кого же тогда?

— Серегина.

— Митю? Вот это здорово!

Фрол ударил себя ладонями по коленям. Еще бы! Давно ли Митя сам просил Фрола помочь ему освоиться с морским бытом?

— В порядке, выходит, обмена знанием и опытом?

— Митя предлагает помощь от чистого сердца.

— Ну, раз так, давай его сюда…

Командир роты, видя, как Игнат, Митя и Ростислав по вечерам занимаются математикой с отстающими, сказал удовлетворенно:

— Вот это по-комсомольски!

Двоек по математике больше не было.

Тем обиднее, что новые двойки были получены по любимому нашему предмету — военно-морской истории, и поставил их заслуженный старый моряк, капитан первого ранга Рукавишников.

На одной из лекций своих он, говоря, что наши предки в далеком прошлом открывали новые земли и неведомые моря, заметил, что Борис Алехин совсем не интересуется лекцией.

— Повторите, о чем я сейчас говорил, Алехин.

Преподаватель застал сидевшего рядом с Лузгиным на «Камчатке» Бориса врасплох; Борис понес околесицу. Как видно, голова его была занята совсем не историей! До сих пор он, Борис, весельчак, душа класса и кубрика, схватывал все на лету, отвечал преподавателям на любой вопрос без запинки. Однако, понадеявшись на свои способности, он неаккуратно вел записи лекций. И вот получил двойку! Фрол освирепел:

— Двойками класс мне пачкаешь! — набросился он после лекции на Бориса. — Расстегай!

Борис страшно обиделся, сказал, что его никто, никогда, нигде не называл «расстегаем», а я в тот же день подсунул Фролу толковый словарь; там это слово пояснялось так: «Расстегай — пирожок с открытой начинкой; другое значение — старинный распашной сарафан».

— Ну и что? Распахнулся, распустился, форменный расстегай! И потом… да нет ты, Кит, погоди!

Фрол не остался в долгу. Он сбегал в библиотеку, принес словарь Даля и с торжеством объявил:

— Видал, что у Даля сказано? «Разгильдяй и неряха», вот что такое расстегай. Один другого стоит — Алехин, Лузгин… Ну, погоди же, я их рассажу, разгильдяев!

Скрепя сердце, он привел нелюбимого Мыльникова, и тот рассадил друзей. Борис очутился между Игнатом и Илюшей, а Платон — между мной и Фролом.

Мыльников рассаживал их пренебрежительно и презрительно, как первоклассников. Он процедил сквозь зубы: «Не класс, а сборище двоечников», чем обидел весь класс.

Платон на «Камчатке» зевал на лекциях, его выручал Борис, подсказывавший так артистически, что самый придирчивый преподаватель не мог этого заметить. Теперь мне стало понятно, каким образом Платон не срезался на выпускных экзаменах в Нахимовском.

Зевающий, сонный сосед — удовольствие небольшое, Фрол то и дело приводил Платона в чувство, больно тыча в бок острием карандаша. Когда Платона вызывали, пальцы его умоляюще дергались: «Помоги, подскажи!»

Он ждал шпаргалку, а получил чернильницу, которую сунул в его руку Фрол… Платон перестал надеяться на подсказку, но на лекциях все же зевал.

Фрол из себя выходил: «Удивляюсь, как эту маячную башню еще из Нахимовского не выкинули! Весь класс мне портит».

Я напомнил:

— В Нахимовском не таких, как Платон, исправляли — вспомни Олега Авдеенко.

— Что ты мне говоришь — Авдеенко? Олегу было тринадцать лет, а этому бездельнику — восемнадцать. И он, как и все, принимал присягу, клялся быть умелым и дисциплинированным моряком. Выходит, для него эти слова ничего не значат? Исключить его из комсомола!

В своих суждениях о людях Фрол был прямолинеен.

— Ты хочешь походить на Вершинина, — убеждал я его, — а Вершинин никогда бы не сказал сразу: «выгнать его из училища». Он бы разобрался в человеке…

— Да разве Платон человек?

Нет, Фрола переспорить было невозможно! Далеко было ему до Вершинина! Вершинин ни разу не повысил ни на кого голоса, Фрол же отчитывал провинившихся обидными словами и так громко, что было слышно повсюду, у Вершинина, если он даже бывал огорчен неуспехами класса, лицо оставалось невозмутимым, по Фролу же сразу было видно, что он раздражен: глаза и уши его наливались кровью, а веснушки сливались в багровые пятна.

Я был убежден, что если наш класс даже вышел бы на первое место не только на курсе, в училище, Вершинин и глазом бы не моргнул… Фрол же при каждом успехе класса сиял и всегда готов был обнять и расцеловать товарища, поступившего, как Фрол говорил, «по-флотски». Он старался копировать походку, манеры Вершинина, его спокойную уверенность в том, что на курсе все будет в порядке; это удавалось до той поры, пока Фрол не замечал беспорядка. Ну, а тут он вскипал и становился тем Фролом Живцовым, которого я так хорошо изучил!

На вечерней поверке командир роты сказал огорченно:

— Полученную кем-либо из вас двойку я принимаю как личное оскорбление. Значит, я не сумел воспитать из вас настоящих, знающих моряков. А ведь вы комсомольцы, товарищи!

Эти слова были адресованы комсомольской организации роты и, в первую очередь, мне.

Но что я мог сделать с Платоном, если его голова была забита совсем не науками? Помогали мы ему, как могли и умели, занимались с ним, прорабатывали и стихами и прозой в ротной газете «Вымпел» — лентяй оставался лентяем, который заботился лишь об увольнении в воскресенье!

Глухов был глубоко прав: только недалекий человек, видя перед собой в классе три десятка людей, одетых в одинаковые фланелевки, может стричь их под одну гребенку. Разве похож был Платон на Игната? Игнат все вечера проводил в библиотеке, изучал историю обороны Севастополя во время последней войны, собирал материалы, делал выписки. Цель жизни была ясна для Мити Серегина, для Ростислава, Пылаева, Илюши и Фрола. С какой уверенностью говорил Зубов, что он вернется на тральщики, будет отыскивать ненайденные мины, расчищать широкие морские дороги: «Каждая выловленная мина — сотни спасенных человеческих жизней. Думаю, я специальность себе правильно подобрал». А о чем Борис думал? «Одни девчонки у него на уме!» — злился Фрол. Действительно, Борис одним из первых устремлялся на танцы. А Бубенцов? В середине зимы он вдруг одарил класс тремя двойками. А до этого учился отлично, опережал других и, глядя на него, сердце радовалось. И вот — поворот на сто восемьдесят градусов!

«Что он за человек?» — думал я, когда Фрол со свойственной ему горячностью окрестил Бубенцова «дрянью». Я не мог согласиться с Фролом. Бубенцов добровольно пришел в училище, хотя в Харькове он порядочно зарабатывал и никто не стеснял его свободу: делай, что хочешь. Он был подтянут, на нем всегда все было в исправности, нарушений формы одежды не было. На Невском на него, наверно, и девицы заглядываются. Но на сердце у него, понял я, неспокойно. Во время лекций, бывало, задумается, заглядится в окно на замерзшие крыши и не сразу откликнется на вызов преподавателя. А потом начинает плести несусветную чушь.