Княжна Владимирская (Тараканова), или Зацепинские капиталы - Сухонин Петр Петрович "А. Шардин". Страница 13

подготовил победу и изгнание врагов из родной земли. После, по избрании на царство Михаила Феодоровича Романова-Юрьева-Захарьина, он, служа молодому царю верой и правдой, посвятил себя водворению порядка и умер царским наместником в Сибири. Торжество народной партии заставило приверженцев поляков, в том числе и князя Юрия Никитича Трубецкого с обоими сыновьями, бежать из России в Польшу. В России представителями рода остались только упомянутый Дмитрий Тимофеевич, умерший бездетным, и малолетний брат бежавшего, Алексей Никитич. Любопытно, что по уничтожении уделов в России в пользу обоих этих князей было сделано изъятие, предоставлением им прав державства, уже московскими царями дома Романовых. Первому были предоставлены права удельного князя над Шенкурском «за труды, правду и кровь». Второму, наследовавшему имение брата, права державства были предоставлены уже царём Алексеем Михайловичем за его особо полезную службу при заключении мира с Польшей. Ему было отдано их родовое, фамильное княжество — Трубчевск. Он умер тоже бездетным, приняв иночество и возвратив царю данное ему княжество, так как в России князей Трубецких не было. Тогда внук бежавшего в Польшу Юрия Никитича, князь Юрий Петрович, по смерти отца и деда испросил себе дозволение возвратиться в отечество. Он был принят милостиво, возведён в сан боярина и стал, таким образом, как бы новым родоначальником князей Трубецких. Юрий Петрович женился на сестре знаменитого князя Василья Васильевича Голицына, правнук которого впоследствии, к унижению рода Голицыных, был придворным шутом Анны Иоанновны. У Юрья Петровича было два сына: Иван Юрьевич, фельдмаршал и последний боярин русский, отец двух дочерей и знаменитого впоследствии Ивана Ивановича Бецкого, его незаконного сына, и Юрий Юрьевич, у которого от первого брака было четыре сына и четыре дочери. Старшим из них был Никита Юрьевич. Хотя вышедшему из Польши князю Юрию Петровичу, по ходатайству всесильного тогда князя Василья Васильевича Голицына, была отдана большая часть имений его двоюродного деда Алексея Никитича, так что он, по справедливости, мог признавать себя весьма богатым человеком, не получив только Трубчевска и державных над ним прав, но, по случаю применения тогда с особой строгостью законов о майорате, он почти всё своё состояние должен был предоставить своему старшему сыну, именно Ивану Юрьевичу; Юрию же Юрьевичу он оставил весьма немного. Немного же Юрий Юрьевич получил и за своей первой женой Алёной Григорьевной Черкасской, именно потому, что выделы из недвижимого имущества дочерям тогда весьма ограничивались. Ясно затем, что Юрий Юрьевич, определяя из шести человек детей своего старшего сына на службу и в то же время предполагая за смертию своей первой жены жениться на второй, молоденькой Ольге Ивановне Головкиной, не мог оказать Никите Юрьевичу сколько-нибудь значительную поддержку в его средствах. Никита Юрьевич должен был заботиться о себе сам, и не только не мог ждать чего-нибудь от отца, но должен был искать ещё случая помочь ему устроить положение своих братьев и сестёр, из которых одна была, впрочем, замужем за первым тогда богачом в России князем Алексеем Михайловичем Черкасским.

Вот он совсем молодым человеком приехал в Петербург на службу в царствование ещё Петра Великого и, надев мундир Преображенского прапорщика, в старой наёмной колымаге подъехал к вновь отстроенному тогда на реке Мье дому государственного канцлера графа Гаврилы Ивановича Головкина.

Взойдя на площадку лестницы, он, не говоря своей фамилии, приказал доложить старику канцлеру, что приехал офицер из Москвы с письмом от фельдмаршала князя Ивана Юрьевича.

Старик Таврило Иванович в это время сидел у себя в кабинете, одетый в пунцовый бархатный халат на сером беличьем меху, с андреевской звездой на груди и в бархатных сапогах, необходимых ему по случаю подагры, происшедшей, естественно, от тех кутежей и излишеств, которым смолоду Таврило Иванович вместе с царём Петром I отдавался до пресыщения.

Теперь, увы! ему было уже не до излишеств, хотя по летам он не мог назваться вполне стариком, ему было 58 лет. Но, по мере того как он вынужден был отказываться от всего, что некогда его так занимало, в нём развивалось и укреплялось другое стремление, являлась другая страсть — мелкое самолюбие. Малейшее щекотание этого самолюбия выводило графа Гаврилу Ивановича из себя. Не говорим о наградах: Гаврило Иванович, кажется, с ума бы сошёл, если бы кто-нибудь получил награду выше его. Но просто привет государя или даже временное внимание к кому-нибудь, когда на него непосредственно такого внимания не обращалось, доводили графа Гаврилу Ивановича до болезненности. И теперь он сидел и думал, что вот как ни милостив к нему государь, но обращается беспрерывно к вице-канцлеру Остерману, а не к нему, канцлеру графу Головкину. Отчего бы это? Не интрига ли тут какая? Не действительно ли тут потеря расположения?

Рассуждая об этом и скучая, граф Таврило Иванович был очень рад, что явился кто-то посторонний. Он велел позвать.

Проходя длинный ряд приёмных зал, неизвестный молодой человек сумел показать, что он не робкого десятка и привык быть в палатах вельмож. Его не поразило ни богатое убранство комнат, ни изящество обстановки, ни множество роскошно одетой прислуги. Он шёл свободно, как у себя дома, бросая подчас рассеянный взгляд на любопытные предметы. Вместе с тем он успел сказать какую-то любезную шутку встреченному им секретарю графа, не оставил приветливым словом и его камердинера. Каждый отворяющий перед ним двери комнатный был приветствован его благосклонной улыбкой. Он был невысокого роста, но сложен чрезвычайно стройно и пропорционально. Маленькая, изящно очерченная голова, покрытая густыми темно-каштановыми волосами, ловко и свободно обращалась на его изящной, будто выточенной шее; молодое, овальное, вместе с тем выразительное лицо давало ему особый оттенок приветливости, как бы немножко насмешливой, но положительно располагающей, вызывающей к себе сочувствие. Взгляд его тёмно-карих глаз своей чистотой, своей искренностью как бы удостоверял в сдержанности, разумности, с тем вместе и в силе и энергии. Всматриваясь в эти глаза, нельзя было не сознавать, что во взгляде их если и видится иногда гордая самонадеянность, то самонадеянность не оскорбляющая, не вызывающая на борьбу, а скорее удостоверяющая в способности исполнить ваши желания.

Войдя в кабинет канцлера, молодой Трубецкой разом как бы стушевался, принизился. Куда девались и снисходительная приветливость, и гордый взгляд. Он остановился, как говорят, у самых дверей и не скромным и почтительным, но именно приниженным голосом проговорил:

— По приезде моём в Петербург счёл первым долгом засвидетельствовать своё рабское высокопочитание вашему графскому сиятельству и просить не оставить вашей высокой милостью и покровительством. С письмом от дяди, фельдмаршала князя Ивана Юрьевича, его родной племянник, князь Никита Трубецкой.

С этими словами и несколько раз повторив свой почтительнейший поклон с надлежащими расшаркиваниями, молодой человек подал письмо и встал в выжидательную позу самого покорного, благоговеющего просителя.

Граф-канцлер внимательно оглядел молодого человека с головы до ног и, видимо, остался доволен его почтительностью и скромностью, поэтому проговорил весьма ласково.

   — Очень рад познакомиться с вами, милостивый государь. С вашим дядюшкой, дай ему Бог до ста лет дожить, мы были большие приятели. Будьте гостем, садитесь!

Но Никита Юрьевич не изменил своей позы.

Всенижайше благодарю за милость вашего сиятельства, но и по летам моим, и по чину могу постоять.

И он опять низко поклонился; потом, будто невольно в порыве искренности и увлечения, он прибавил:

   — Заслуги вашего сиятельства великому государю нашему и отечеству заставляют нас питать столь глубокое уважение к вашей высокой особе, что не допускают даже мысли сидеть в вашем присутствии, испрашивая себе вашего всесильного покровительства.

Самолюбивый старик с чувством удовлетворённого тщеславия улыбнулся от этой грубой, даже для того времени, лести. Он любил, когда ему говорили о его заслугах, может быть, именно потому, что действительных заслуг-то у него положительно не было. Кроме постоянной пассивности и исполнительности, оценённых Петром по достоинству, граф Гаврило Иванович не отличается ничем. Вследствие личных отношений и особого расположения Пётр возвёл его на первую ступень государства, но никак не из-за особых заслуг, а просто как человека, в преданности которого он был уверен. Но кто же из вельмож признается в этом даже перед самим собою? И вот он видит, что его заслуги ценятся и прославляются чуть ли не с благоговением. Как же не взглянуть на этого ценителя ласково.