Черные Земли - Бауэр Белинда. Страница 25

Но открывать дверь, убирать ключ в чехол и тут же доставать его снова у следующей двери — вся эта морока не располагала к соблюдению правил. Потому Финлей их и не соблюдал. Эйвери подозревал, что Финлей ставит себя выше закона, так же, как и он, — только в своей мелкой тупоумной манере. Для Финлея пренебрегать законами означало испытывать судьбу посредством ключей. Для Эйвери — душить беззащитных детей.

Все относительно.

Эйвери заметил, что ключи даже не болтаются на мощном бедре Финлея. Тюремщик отцеплял связку от ремня, крутил ее в пальцах, позвякивал, совершая променад по гулким коридорам. Поскольку ловкостью и координацией Финлей не отличался, периодически он ронял ключи на пол и затем с кряхтеньем и оханьем поднимал. Выпрямившись, он несколько секунд потерянно моргал, точно усилие, потребное для того, чтобы наклониться и разогнуться, полностью лишало его ориентации в пространстве.

Эйвери наблюдал. Наблюдал, как Финлей вошел в блок, как вышел. Примечал, какие ключи тот отцепляет от увесистой связки. Ключи от блока были длинными, старомодными, примитивными. У камер были автоматические йельские замки. Это уже сложнее. Кроме йельских ключей и ключей от блока Эйвери насчитал еще семь. Он не знал, для чего они предназначены, но решил, что семи ключей более чем достаточно, чтобы вывести человека предприимчивого за тюремную стену — или подвести максимально близко к тому.

Эйвери был не дурак и, естественно, не рассчитывал просто забрать ключи и выйти на свободу. Он тщательно обдумывал информацию, хранящуюся в его каталогах.

Стены Лонгмурской тюрьмы достигали в высоту всего двенадцати футов. Это были самые низкие тюремные стены в стране. Однако человек, преодолевший забор, взобравшийся на стену и не переломавший ног, спрыгнув на другую сторону, сталкивался с преградой куда более серьезной — с самим Дартмуром.

Более века администрация тюрьмы полагалась на то, что обширные просторы Дартмура отвратят заключенных от побега. В тех немногих случаях, когда побег все-таки случался, полиция расставляла патрули только на дорогах, считая, что лишь по ним можно удрать. Заключенные, пытавшиеся бежать через Дартмур, обречены были стать пленниками его злонравного, непредсказуемого характера. Даже если беглеца не добивал на безлесном пространстве солнечный удар, погода могла внезапно развернуться на сто восемьдесят градусов и в считанные минуты накрыть плато ледяным одеялом тумана, заставляя несчастного слепо налетать на огромные валуны, оступаться в скользкие ручьи и забредать в топкие болота, вводя в заблуждение жесткой травой, цепляющейся корнями не за почву, но за воду и влажный воздух.

Плато почти всегда выходило победителем в этой игре.

С ростом числа заключенных и по требованию общественности по периметру стены с внутренней стороны воздвигли забор из сетки-рабицы. Стена по-прежнему осталась всего двенадцати футов в высоту, зато венчала ее колючая проволока. В заборе имелось четверо запирающихся ворот, словно для того, чтобы гонять туда-сюда заплутавший футбольный мяч.

Будь это только стена, все было бы прекрасно. Но стена, забор и колючая проволока заставляли задуматься.

Как бы там ни было, Эйвери размягчил в теплой воде кусок мыла и постоянно носил его в кармане. Мыло оставляло следы, и Эйвери скрепя сердце уверял себя, что мыло — это не грязь. Мыло — противоположность грязи, воплощение чистоты, и потому он должен, обязан и сможет потерпеть его склизкие следы. Что он будет делать после того, как ему удастся получить отпечаток ключа, Эйвери не очень представлял. Сначала нужно преодолеть этот мост — а на другом берегу, глядишь, найдется еще что-нибудь полезное.

Эйвери присматривался к стенам. Сами стены были каменными, но промежутки между блоками — просто гипсовыми. Против беглеца работало время — его было мало, и свет — его как раз хватало. В самой камере было темно из-за загородки на окне, но в половине седьмого утра включалась электрическая лампа, горевшая до половины одиннадцатого вечера. В одиннадцать Эйвери начал скрести рукояткой зубной щетки стену под своей койкой. Через три часа на гипсовой поверхности возникло лишь едва заметное углубление, зато щетка заметно заострилась. Эйвери решил пока повременить со стеной, но щетку на всякий случай спрятал под подушку: пока ты в тюрьме, никогда не знаешь, что может пригодиться.

Две ночи спустя Эйвери при помощи зубной щетки оторвал загородку от окна. Известка между прутьями оказалась мягче, чем на стенах, и к рассвету он расчистил два дюйма у основания одного из прутьев. Конечно, это могли заметить из любой камеры — если бы только на всех остальных окнах не красовались в угоду доктору Ливеру такие же загородки. За два года никто ни разу не попытался их приподнять, и у Эйвери имелись все основания полагать, что и не попытается.

Эйвери не строил далеко идущих планов. Он понимал, что разочарование будет пропорционально разнице между ожидаемым и действительным. Он не любил надеяться, не любил даже само слово «надежда» — было в нем что-то от раболепного заискивания перед судьбой. Он предпочитал слово «вариант». И поскольку желание вырваться на свободу жгло его все сильнее, он готов был рассмотреть все возможные варианты.

Эйвери завел привычку, подобно обычной тюремной швали, облокачиваться на решетку напротив двери и обозревать окрестности. Шваль, впрочем, при этом еще и курила — Эйвери нет.

Отвратительная привычка. Эйвери с содроганием смотрел на их желтые пальцы. Наверняка и после туалета не моют рук.

Эйвери пожалел, что подумал об этом. Желчь поднялась к горлу. Если даже от мысли о собственной нечистоте его передергивало, то физиологические процессы посторонних вызывали у него тошноту с немедленным рвотным позывом — так было недолго и до беды.

Он сделал глубокий вдох и сфокусировал взгляд на ближайшем соседе. Им оказался Син Эллис, тот самый, что ни разу не получил фото своей страстной женушки.

Эйвери взглянул на пальцы Эллиса, нашел их младенчески розовыми и — преимущественно чтобы унять тошноту — кивнул, приподняв брови в знак приветствия.

— Порядок, — ответил Эллис, тем самым дав понять, что либо он новичок в Лонгмуре и еще не знает о преступлениях Эйвери, либо достаточно циничен для того, чтобы его это не заботило. Эйвери надеялся, что сосед все-таки новичок. Его порядком утомило вечное презрение безмозглых мелких уголовников. Дружба этих подонков ему была не нужна, но даже теперь, по прошествии восемнадцати лет, он не мог взять в толк, за что же некоторые убийцы удостаиваются уважения в тюрьме, если ему в таковом отказано? Ему казалось, что его лишают чего-то ему причитающегося, — как минимум в свете того, что он совершил.

Эллис наверняка был новеньким в отделении особого содержания. Эйвери лениво подумал, что же такого натворил Эллис, чтобы сюда попасть, — впрочем, он знал, что рано или поздно такая информация просачивается, как бы стукач или педофил ни старался ее скрыть.

— Сигарету? — предложил Эйвери.

— Не, спасибо. Не курю.

Эйвери быстро оглядел Эллиса. Высокий, крепко сбитый, с приплющенным по-гангстерски носом и внимательными карими глазами, опушенными неестественно длинными ресницами. Эйвери не знал, что это были последние глаза, которые видели в своей жизни двое банковских служащих. Впрочем, его бы это и не волновало. Он знал лишь то, что первая за несколько лет попытка заговорить с товарищем по несчастью увенчалась успехом.

— Дурацкая привычка. Сам держу их, только чтоб было что предложить.

Эйвери и на самом деле купил полпачки «Бенсона» у Энди Ральфа как раз для такого случая.

В других обстоятельствах Эйвери охотно завершил бы беседу. Он не нуждался ни в компании, ни в разговорах. Но теперь у него была цель, и он должен приложить усилия для ее достижения.

Это и впрямь было усилие. Казалось, впервые в жизни Эйвери напрягал свой мозг с целью изобрести фразу, годную для начала разговора. Чтобы она не казалась подозрительной. Чтобы она не выглядела странной. В конце концов Арнольд Эйвери — ошибка природы, серийный убийца, аутсайдер, не соблюдавший никаких правил, кроме им самим установленных, — поднял лицо к грязным световым люкам, едва пропускающим дневной свет, и выдавил: