Дата Туташхиа - Амирэджиби Чабуа Ираклиевич. Страница 104

Клиент долго и тщательно разглядывал этот воистину невиданный шедевр, проявив, однако, и знание дела, и холодную сдержанность опытного коммерсанта. Справившись о цене – Хаджи-Сеид назвал пятьдесят тысяч, – он достал из портфеля какой-то волюм, долго листал его и, переведя услышанную сумму во франки, сказал Хаджи-Сеиду:

– Прошу вас подождать до завтрашнего утра. Я должен подумать.

Ковер скатали, поместили обратно в огромный ящик, специально для него сбитый, и француз удалился.

Хаджи-Сеиду хотелось, конечно, чтобы сделка завершилась в тот же день, по он отлично знал, что настоящий покупатель, знающий цену деньгам, так сразу не стал бы их выкладывать, увидев ковер лишь раз. Именно это и убедило его, что клиент попался серьезный и достойный его предложения.

Главные события произошли на следующий день. Француз явился точно в назначенный час и предложил за ковер Великого Могола пятнадцать тысяч. Хаджи-Сеид покрылся холодным потом: неужели француз пронюхал, что ковер краденый, и потому предлагает так мало?

– Эта цена оскорбительна для родословной ковра, – перевел Искандер-эфенди ответ Хаджа-Сеида.

– Напротив, моя цена определена его происхождением, – возразил француз, только усилив подозрения Хаджи-Сеида.

У тифлисского купца ум за разум зашел. На что он надеялся, и что получалось? Весь последующий разговор походил больше на состязание в шантаже и вымогательстве, нежели на коммерческие переговоры. Хаджи-Сеид уже готов был отказаться от сделки, лишь бы его оставили в покое, но ведь не исключено, что надменный француз сообщит о ковре в полицию? Француз же настаивал на том, что либо Хаджи-Сеид уступит ему ковер за пятнадцать тысяч, либо он вообще потеряет ковер и еще навлечет на себя неприятности. Однако и Хаджи-Сеид не был младенцем в таких делах и не так просто покорялся судьбе. Он долго торговался и вынудил француза согласиться на двадцать тысяч, но неустойку за нарушение сделки в договоре не оговорил. Француз оставил вексель на двадцать тысяч, и Хаджи-Сеид отпустил его с тем расчетом, что ковер Великих Моголов завтра же будет отправлен на лондонский аукцион, а француз получит свой вексель на марсельский адрес вместе с письменным отказом от сделки.

Хаджи-Сеид считал, что он выскочил из канкана, и радовался несказанно. Мы тоже остались довольны, так как создали ситуацию, для нас желаемую: Хаджи-Сеид был уличен не только как скупщик краденого, но и как продавец его.

Опущу дальнейшие подробности. Скажу лишь, что Хаджи-Сеид пошел на тысячу уловок, чтобы уйти из осады Усатова, но все получилось, как и было задумано: чтобы арестовать Хаджи-Сеида, мы получили уже достаточно фактов и документов. Усатов прочитал ему ордер на домашний арест и взял подписку о неразглашении. На ковер Великих Моголов навесили пломбу, и он был передан на склад фирмы как реквизированный товар. Остальное должно было дожидаться приезда Зарандиа, как и было им велело.

Следующие два дня ушли на обдумывание дальнейших действий в их деталях и вариантах. Меня охватил настоящий азарт, и одновременно свербила душу тревога: в моей жизни случались операции несравненно более сложные, но сейчас мною владел страх не оплошать и, не приведи господи, не закончить это дело с меньшим успехом, чем оно получилось бы у Мушни Зарандиа. Эту внутреннюю тревогу и напряженность я обнаружил в себе еще в самом начале этого дела, и при всем желании взять себя в руки и не выдать своего смятения окружающим я смог лишь когда все было завершено. Где уж было мне думать о чем-то еще и о каких-то побочных последствиях происходящих событий.

Операция завершилась в субботу около трех часов дня, и тогда-то на меня навалилась страшная усталость и безразличие ко всему на свете. Мне захотелось в баню, захотелось попасть в руки терщика, вдохнуть приторный запах теплой серной воды. Я вызвал экипаж, и уже через полчаса мы спускались к Орбелиановской бане.

Я растянулся на мраморных плитах, и знаменитый на весь Тифлис терщик Кямбиз сдирал с меня шкуру. В голове моем клубком свернулись мысли, конца которым не было видно, и мысли эти были погружены в дремоту, как и сам я, замерший и отрешенный. Стоило мыслям моим чуть шевельнуться, как в беспощадной наготе представала передо мной истина, что ковер Великих Моголов понадобился Зарандиа, чтобы затянуть Сахнова в западню – и ни для чего больше. Уже никаких сомнений в этом не оставалось, и единственное, чего я не мог себе вообразить, как именно исхитрился Зарандиа потащить Сахнова на этой наживке. Умный и коварный человек готовил заведомо безысходный, роковой конец человеку ограниченному, а если и хитрому, то по-дурацки. Нить моих размышлений на несколько секунд оборвалась, так как Кямбиз вскочил мне на спину и заставил трещать мои позвонки и суставы. Его ступня прошлась по мне от шеи до копчика, на меня сошла легкость, и… стало жаль Сахнова. Я увидел крестника великого князя, валяющегося в его ногах, и тут понял, что гибельная проделка была задумана Зарандиа, а провел ее я.

– Ваш сятельст-фф, прохладить нада? – услышал я Кямбиза.

Я опустил голову, и на распаренное тело обрушилась штормовая волна.

Кямбиз бросил на мои плечи огромную простыню и простился со мной.

Я шел домой пешком, и меня поедом ела совесть. Весь вечер я провел в кресле у камина. Ночью, лежа в постели, часа три вертелся как на вертеле. Проснулся чуть свет, провалялся до полудня, а от мыслей, донимавших меня, так уйти и не смог. Сейчас лишь в самых общих чертах я могу восстановить то, что меня тогда мучило, и попытаюсь рассказать об этом, потому что… потому что отсюда взяла начало вся моя последующая жизнь.

Мой седьмой предок граф Лайош Сегеди поступил на военную службу к русскому царю, женился на русской дворянке, и с тех пор к нашей ветви не примешивалось другой крови. Начиная с 1689 года все мои предки своей единственной родиной считали Русь и своим единственным сюзереном русского царя. Русскому престолу они отдавали все – совесть, талант, жизнь. Они были замечены, и заслуги их оценены высоко. Имения, крупные чины, звания, высокое жалованье, огромные связи – всем этим они владели свободно. Я был единственным прямым наследником титула, и уже с юных лет служение престолу олицетворяло для меня не только высокое положение в обществе и было залогом твердого имущественного положения, но, наверное, раньше всего оно являлось для меня поприщем, на котором моя преданность державе, моя честь и жажда высокого самопожертвования могли обрести свое наиболее полное выражение и способствовали рафинированию моих врожденных достоинств и недостатков. Согласно тому кодексу чести, который и исповедовал, я призван был отдавать отечеству все, а получать лишь столько, сколько нужно было, чтобы отдавать все. Пусть не буду сочтен за хвастуна, но я и вправду жил именно так, из-за чего остался холост, бездетен и на склоне лет одинок.

В студенческие годы, проведенные в Сорбонне, и много позже, еще в продолжение одиннадцати лет, я состоял на тайной службе русской империи в Европе. Но пришло время, и обстоятельства, в которых я не был повинен, заставили меня покинуть Европу и отправиться в Петербург, куда я был отозван. Я вернулся в чине полковника, и, если не изменяет мне память, из моих сверстников лишь несколько достигли подобного успеха. Даже мое фиаско в Европе принесло мне Александра Невского, одну из высших наград империи. Вспоминаю об этом не из желания выказать себя в выгодном свете, а лишь для того, чтобы отметить, что все двери были распахнуты передо мной и я мог пойти в любую. Я выбрал жандармерию, тайную полицию и Кавказ, где тайная служба протекала в условиях наиболее сложных. Вероятно, можно отыскать сотни духовных и материальных причин подобного выбора, но отыскивать и разгадывать их было бы напрасным трудом, ибо причина была одна: я знал, что сохранить достоинство и честь там труднее, чем где-либо. Жажда познать эти трудности лицом к лицу, наедине с ними, и привела меня в жандармерию. Это позволяло мне продолжить военные действия против самого себя, против всего наносного и суетного, что было во мне, что тянулось к соблазнам и таилось в душевных тупиках в противность моим собственным представлениям о достоинстве и чести. Я жил, служил, говоря словами Даты Туташхиа, «сражался с самим собой» и радовался победам. Служба была источником моего духовного равновесия, и без этого я не мог жить. Я обладал богатой коллекцией стереотипов, у меня было раз и навсегда выработанное отношение к вещам, и я – клянусь богом! – не осквернял себя компромиссами, пока не подкрался ко мне, как дьявол, Мушни Зарандиа. Компромисс компромиссу рознь. Я не говорю о том случае, когда надо пожертвовать своим в интересах общества или государства, а я, допустим, не мог совершить этого. Или о том, что Мушни Зарандиа силой своего обаяния или духа один единственный раз добился с моей стороны нравственной уступки! Нет! Я говорю сейчас о коренной ломке устоев, о явных признаках перемены миросозерцания, о повержении идолов… Словом, сложилось так, что на этом поприще я растерял все, для сохранения чего избрал его.