Дата Туташхиа - Амирэджиби Чабуа Ираклиевич. Страница 59

Элизбар Каричашвили вытащил из кармана платок и взмахнул им так, будто собирался плясать кинтоури. [14]

Нам хотелось отказаться.

– Посидим за тем столиком, – сказал я, – а потом присоединимся к вам.

Легко сказать, но трудно сделать. От Элизбара Каричашвили не так-то просто отделаться. Если что-то взбрело ему на ум, он от этого ни за что не отступится. Что делать – пришлось принять его приглашение. Собственно говоря, сам Элизбар был мне по душе, добрый малый, неглупый и общительный. Да и с Сандро Каридзе можно было посидеть за одним столом, он слыл среди грузин человеком образованнейшим, держался в стороне от освободительного движения, к тому же состоял на службе и был цензором. Мне он нравился, хотя, я знаю, не все разделяли мои симпатии. Но вот кого я опасался, так это Вахтанга Шалитури. Я знал: стоит ему выпить, он начнет задираться. Его и трезвого трудно было выносить, вечно обижался по пустякам, характер имел заносчивый и мелочный, всем грубил и хамил. Не хотелось мне, чтобы мои гости оказались с ним в одном обществе, но было уже поздно.

Тем временем слуги слетелись к столу и стали его снова накрывать. А тут и хор запел. Всегда он начинал с «Шен хар венахи» [15] и кончал тоже «Шен хар венахи». Элизбар замолчал и сделал нам знак рукой – слушайте. Сам он не умел петь, голоса не было, но был очень музыкален, тонко чувствовал все оттенки исполнения и любил грузинскую народную музыку. Я замечал, что в ресторане Гоги тосты, которые произносил Элизбар, были словно навеяны только что отзвучавшей песней, ее ритмом, ее настроением. А у Сандро Каридзе и голос был, и слух, и стоило запеть хору, смотришь, а слезы уже текут по его щекам – ни больше, ни меньше, своеобразная реакция, ничего не скажешь.

Помню, как-то раз Гоги посмотрел на него и сказал: «Что же, братец ты мой, получается, днем ты цензор, покорный властям, – в руках твоих меч, и ты казнишь тех, кого они хотят казнить. А вечером приходишь сюда и оплакиваешь тех, кто пал от твоей руки днем, не так ли? Не знаю, что это, может быть, садизм особый…»

Но на такие речи Сандро Каридзе обычно только рукой махал: дескать, что ты в этом смыслишь, хотел бы я знать…

Пока звуки «Шен хар венахи» радугой переливались над нами, пока Сандро Каридзе вытирал слезы, Элизбар Каричашвили погрузился в себя, слушая песню. А когда она кончилась, взял в руки бокал.

– Я пригласил вас за свой стол, – сказал он, – и хочу, чтобы первое слово было за мной. Я буду тамадой только на этот один тост, чтобы предложить вам распорядок нашего вечера, а потом сложить свои полномочия. Здесь встретились такие люди, которым есть что сказать друг другу. Я думаю, вы все согласитесь со мной, – нам не к лицу обычная пирушка. Первый тост – за нашу встречу – хочу поднять я. Хочу представить вас друг другу и выпить за здоровье каждого из вас. Но потом бокалы мы будем поднимать по очереди. И каждый будет говорить то, что ему нравится. Итак, я буду первым, я подаю пример.

Элизбар Каричашвили говорил свободно и легко, и все мы его внимательно слушали.

– Дорогие друзья, – продолжал он. – У нас есть все для того, чтобы провести счастливо этот вечер. Не только еда и вино… Но и божественные песни… С нами прекраснейшая дама, наша Нано, присутствие которой делает каждого из нас лучше. Скоро подойдет и Гоги… Будем же веселиться, и пусть каждый откроет свою душу друзьям. Пусть будет так.

– Пусть будет! Мы согласны, – подхватили все.

Только Каридзе промолчал.

– Не можешь без мудрствований, – пробурчал он. – Какой ты, право! Люди хотят вкусно поесть и выпить хорошего вина, дай им эту возможность, вот и все, что нужно.

– Не распоряжайся! – воскликнул Каричашвили. – Это тебе не цензура, будем веселиться, как нам угодно, у нас свобода!

Каридзе усмехнулся, сунул в рот редиску и, показывая на рот, покачал головой: вроде он заткнул себе рот – молчу, мол, молчу, а ты говори, сколько твоей душе угодно.

Я знал за Элизбаром Каричашвили эту особенность – на многолюдных церемонных вечерах ему бывало не по себе, он молчал и слушал высокопарные тосты с таким видом, будто ему было неловко за говоривших. Но в дружеском кругу его нельзя было узнать, он загорался каким-то внутренним светом, и поток его красноречия лился неудержимо. Начнет, бывало, говорить о страданиях человечества, потом со стремительностью и остротой подведет нас к неожиданному выводу, который заставит всех задуматься, а после этого с такой же естественностью и изяществом тост его завьется вокруг одного из присутствующих, чтобы в конце концов опять вернуться к прежнему, к тому, чтобы не страдал человек. Некоторые недоумевали – зачем нужны такие длинные тосты, но это были люди, которых питье интересовало больше, чем беседа. Да и сами они лишены были дара слова. Такие люди любят присоединяться к чужим речам, пролепетав одну или две фразы. По-моему, чувство меры никогда не изменяло Элизбару Каричашвили, разве только после многих чарок, но и тогда то, что он говорил, не теряло своего обаяния.

И сейчас Элизбар остался верен себе и выпил прежде всего за человеческое достоинство, за каждого из нас, что для нашего знакомства было, конечно, необходимо. Первой в этом тосте была Нано, а последним – лаз. Элизбар не расточал чрезмерных похвал и не сказал ничего лишнего. Но говорил прекрасно и закончил такими словами:

– В сознании человека, опьяненного водкой, поселяется тьма, его язык уродлив и жесток. В сознании же человека, возбужденного вином, водворяется свет, его язык – язык любви и красоты. Водка – принижает, вино – прощает!..

– Теперь я понимаю, – прервал Элизбара Каридзе, – почему ты по утрам так невыносим.

Но Элизбар пропустил это мимо ушей и продолжал:

– Провидение одарило нас любовью к вину, чтобы наши, мысли обрели красоту и благородство. Оно избрало застолье местом, где предназначено нам выразить себя в честных и прямодушных суждениях. Вы знаете – грузинский стол похож на грузинскую песню: мы поем на разные голоса, но объединяемся в хоре, так и наше единомыслие рождается из разноголосицы мнений – и нет на свете более высокого единства!.. Я кончил, выпьем за это!

Видно, Нано никогда не видела своего двоюродного брата в роли тамады, его ораторский дар поразил ее.

– Тебе надо было быть адвокатом, – сказала она. – А ты выбрал провинциальную сцену.

– Грузинскую сцену, Нано, – поправил ее Элизбар.

– Да, конечно, ты прав, грузинскую, – подхватила Нано. – Но как ты красиво говоришь!

– Красота и очарование, наверно, у вас в роду, – улыбаясь сказал Вахтанг Шалитури, обращаясь к Нано, – я это понял и тогда, когда услышал Элизбара, и тогда, когда увидел вас.

Мы снова чокнулись. А когда начался негромкий разговор, хор запел кахетинское мравалжамиери. Элизбар, как всегда, замолчал, а Каридзе, как всегда, вытащил носовой платок. Наверно, они и подружились из-за болезненной любви к музыке, это единственное, по-моему, что могло их свести. Мы тоже слушали молча, но потом, как обычно бывает за столом, кто-то нарушил молчание, н опять потекла беседа.

– Скажите, Нано, – обратился к ней Шалитури. – Почему я раньше никогда не видел вас? Вы живете в Тифлисе?

Должен сказать, меня покоробила развязность Шалитури, то, что он назвал Нано по имени, без слов «госпожа» или «сударыня». Я заметил, что и Нано была этим задета.

– Я живу в разных местах, батоно Вахтанг, – ответила она, – но больше всего в Тифлисе. Разве обязательно нужно меня замечать?

– Но я адъютант военного коменданта. – Шалитури не сводил глаз с Нано. – Все меня знают, и я всех знаю… Как же я мог вас пропустить!

– Наше счастье, что ты еще не комендант, – как бы выплывая из своих музыкальных глубин, произнес Каридзе.

Шалитури мельком взглянул на него и сказал, отвернувшись:

– Смотрите, совсем как кукушка на стенных часах! Выскочит, скажет «ку-ку» и снова спрячется.