По следам преступлений - Жогин Николай Венедиктович. Страница 23

— Понятия не имел. Да мне до этого никакого, собственно, дела нет.

— Зачем же вы, семейный человек, приглашаете в театр, везете в ресторан девушку, которая на двадцать пять лет моложе вас?

— Этот вопрос относится к делу?

— А если бы вашу старшую дочь, Чугаев, вот так взялся соблазнять пожилой?.. Ладно, не буду называть такого настоящим его именем… просто пожилой гражданин. Что бы вы сказали?

— Моя дочь не в счет.

— Нет, в счет! Вы не только взятками растлевали молодые души, а и вашим пижонством, вашим цинизмом.

— Это все слова. В протокол они не записываются.

— Почему же? Я их запишу. Думаю, что прокурор в своей речи на процессе скажет об этом при всем народе. И при вашей старшей дочери скажет.

— Это жестоко.

— А то, что вы делали, это гуманно?

И вот перед следователем Людмила Позднякова, секретарь приемной комиссии учебно-консультационного пункта. Та самая белокурая, голубоглазая красавица, с которой три года назад впервые встретился Борис Савельев и которая лишила его сначала покоя, а потом и свободы. Она была явно перепугана и вызова в прокуратуру ждала с того самого дня, когда вызвали первого студента.

Тем не менее она пыталась держаться независимо и на первый вопрос следователя ответила дерзко, с вызовом.

— Вы почему Не пришли на свидание восемнадцатого августа? — спросил Бараташвили.

Позднякова повела накрашенной бровью:

— А вы меня не приглашали.

«Ах ты, сопливка!» — хотел крикнуть Вахтанг Давыдович, но сдержался и сказал спокойно:

— Вас ждал заключенный Савельев.

Секретарша дернула плечиком:

— Фи, я с этим уголовником не имею ничего общего.

— Я этого не думаю. Больше того, следствие располагает фактами о ваших преступных связях с Савельевым и другими обвиняемыми по делу о взяточничестве в УКП. Вы передали текст задач и темы письменных работ от доцента Чугаева студенту Савельеву восьмого июля?

— Да, — тихо сказала Позднякова и вдруг, уткнувшись в сумочку, громко, по-детски зарыдала. Плечи ее вздрагивали, а когда она подняла лицо, чтобы вытереть слезы, Вахтанг Давыдович увидел, как по ее щекам текли темные струи — следы от накрашенных ресниц.

— Успокойтесь, Позднякова, — сказал он, — и давайте продолжим допрос…

Суд строго наказал взяточников. Каждый из них получил то, что определено законом. Принял суд и частное определение по делу.

Но следователь Бараташвили не успокоился на этом. После суда он написал большое письмо в ректорат института местной промышленности, где подробно изложил причины, толкнувшие людей на преступление, обрисовал ту обстановку, которая царила в УКП из-за полной бесконтрольности со стороны ректората.

Копию этого письма следователь отправил в министерство: таких учебно-консультационных пунктов в учебных заведениях много, нужно обратить на них внимание, не допускать подобного.

Так Вахтанг Давыдович, вызвав на откровенный разговор человека, заставил его приоткрыть завесу еще над одним преступлением и пресечь преступные действия большой группы взяточников, а их самих изолировать от общества.

ПАУКИ В БАНКЕ

Старший следователь Тимофеев стоял у окна и вглядывался в быстро наступающие осенние сумерки. Мелкий снежок запорошил улицу и сквер напротив. Ранняя зима в конце октября — сырость, слякоть наводили на грустные размышления. Тимофееву сделалось вдруг зябко, неуютно. Евгений Васильевич в который уж раз пытался взвесить все и отыскать ту нужную нить, ухватившись за которую можно было бы распутать это дело.

Два дня назад старшему следователю с неудовольствием заметили, что вот, мол, негодяй свободно ходит по городу, и, в то время как мы пьем чай, он готовит очередной пасквиль на наших людей. Тимофееву предложили мобилизовать следователей и принять все меры к тому, чтобы найти злобного анонимщика. На исходе третий день, а в папке заведенного уголовного дела ничего не прибавилось, кроме трех писем. Их автор, человек явно озлобленный, из-за угла, тайком обливает помоями всех подряд, оставаясь неопознанным. Кто он? Над этим вопросом и ломал голову Евгений Васильевич.

…Около восьми часов утра, как говорилось в служебном рапорте, старшина милиции Гайнуллин у остановки трамвая на газетной витрине обнаружил листок бумаги, приклеенный хлебным мякишем.

«Фее кругом адне прахвосты, — провозглашал некто, — чеснаму человеку житья нет, а жулики да спикулянты працвитают».

Подписи, естественно, не было.

Старшина снял с витрины листок и вместе со своим рапортом передал его дежурному по райотделу милиции.

Рапорт старшины немногословен. Нужно с ним побеседовать дополнительно, но оказалось, что Гайнуллин выехал на срочное задание, будет в городе только завтра. «Ну, а если старшина больше ничего не сможет добавить к своему рапорту, — беспокойно думал Тимофеев, — что тогда?»

Два других письма люди сняли с той же витрины раньше и переслали их в милицию. В них была грязная клевета и на конкретных людей — на уважаемых в городе товарищей, на депутатов, передовиков производства.

Все три письма написаны одним почерком и на одинаковых типографских бланках реестра, типовая форма № 869. Надо определить, какие организации имеют такие бланки. Сложная, долгая и кропотливая работа.

Эти бланки, объяснили Евгению Васильевичу, введены только для представления их в банк на получение кредита. А организаций, получающих кредит, очень много, несколько десятков. Установить, в какой именно взяты бланки, невероятно трудно. Однако надо искать. Это долг следователя.

За окном стало совсем темно. Повалил густой снег. Он шел напористо, тугой стеной, словно ранняя зима торопилась утвердить свое право на существование. Сквозь эту синюю пелену мелькали расплывчатые силуэты прохожих. Неожиданно улица озарилась ярким светом уличных фонарей, заискрилась, засверкала и снежная масса. Тимофеев очнулся от своих дум — звонил телефон. Он взял трубку и услышал далекий голос одного из своих помощников, следователя Минина:

— Только что прибыл с задания старшина Гайнуллин. Через час будем у вас.

Небольшого роста, коренастый, смуглый старшина появился в кабинете Тимофеева вместе с Мининым и с ходу быстро заговорил:

— Виноват, товарищ следователь, отпустил женщину. Она могла бы рассказать больше.

— Не торопитесь. Садитесь. О какой женщине вы говорите? — сказал Тимофеев. — Расскажите все по порядку. И как можно подробнее.

— Слушаюсь, — по-военному вытянулся старшина. — В то утро я немного проспал. Мать не разбудила, — он смущенно улыбнулся. — В райотдел мне нужно к восьми. Шел и, конечно, торопился. Когда проходил мимо газетной витрины, меня остановила женщина: «Товарищ милиционер, посмотрите, на витрину прилепили нехорошую бумажку». Я подошел, вижу, народ стоит, читает и возмущается.

«Безобразие, — говорил какой-то пожилой человек, — это уже не первая». Я прочел и тут же снял ее.

Старшина посмотрел на Тимофеева, виновато опустил глаза:

— Спохватился, а женщины уже нет. Кто-то сказал: «Это, наверно, тетка наклеила. Вон она бежит».

Смотрю, женщина действительно бежит к трамваю. Я за ней. Кричу ей: «Гражданочка, одну минуту!» А она такая маленькая, шустрая — раз и вскочила в трамвай. Я за свисток… Остановил трамвай, ссадил ее и говорю: «Что же это вы, уважаемая, от меня бежите?» А она в ответ чуть не плачет:

«На работу опаздываю».

После короткой паузы старшина вздохнул и, стараясь не смотреть в глаза Тимофееву, продолжал:

— Я, конечно, потребовал: объясните, говорю, кто пасквиль наклеил, а она отвечает: «Около витрины вертелся один дядька лет под пятьдесят, в телогрейке, в шапке-ушанке и в очках. Он живет, по-моему, на улице Зайни Султанова, в одноэтажном деревянном доме. У его отца моя соседка краску покупала, думаю, что это их рук дело».

Женщина стала меня просить, чтобы я ее не задерживал, и другие граждане ее поддержали, ну я и отпустил. Вот и все.

— Эту женщину вы раньше встречали?