"Фантастика 2023-85". Компиляция. Книги 1-14 (СИ) - Анишкин Валерий Георгиевич. Страница 166

Ирина Васильевна расстроилась, и мне даже показалось, что на глаза её навернулись слёзы.

— Ну, не надо так трагично, — примирительно сказал Пётр Никодимович. — Во-первых, сейчас дети хотят быть взрослыми и хотят, чтобы к ним относились как ко взрослым. Они хотят уважения и хотят, чтобы мы с их мнением считались. А это, согласитесь, не всегда происходит. У меня, кстати, Веня Хрякин очень неплохо соображает в математике.

— А Вы, Пётр Никодимович, потакаете ученикам. Смотрите, чтобы они Вам на голову не сели.

— Не сядут, — засмеялся Пётр Никодимович. — Я к ним подход знаю. Кстати, сегодняшние школьники не терпят даже небольшого насилия над личностью.

— Ну, цацкаться с ними тоже нельзя, — осталась при своём убеждении Ирина Васильевна. — Кстати, вас ученики за глаза зовут Дядя Жирдяй.

— Знаю, — весело сказал математик. Ещё они зовут меня Петей. А знаете, как они вас, Ирина Васильевна, зовут?

— Не знаю, — раздраженно ответила географичка, и Пётр Никодимович не стал озвучивать её прозвище, потому что звали её Полезное ископаемое, а чаще просто Ископаемое. Но я уже знал, что у неё есть и более обидное прозвище — Кочерга, может быть, потому что она сутулилась и голова её стремилась занять перпендикулярное положение по отношению к телу, — Ирину Васильевну мучил остеохондроз.

В школе все имели прозвища. Учительницу немецкого языка, Эльзу Германовну, молодую, но строгую, всегда с серьёзным выражением лица женщину, звали просто по имени — Эльза. Учительницу русского языка и литературы Аллу Павловну звали Алка-Палка; завуч была Кувалдой, преподавательницу истории звали не историчкой, а Истеричкой за её злющий нрав и длинные нотации по любому поводу; а директора из-за усов — Таракан. Меня очень скоро прозвали Соус, потому что я часто повторял «so». Библиотекаршу Людмилу Ивановну беззлобно звали Булочкой.

К этому относились снисходительно, как к данности, имеющей многовековую историю и ставшей явлением школьной субкультуры, потому что на Руси прозвища издавна употребляли вместе с именами. И появлялись прозвища не только у простых людей, но и у князей, и правителей: Ярослав был Мудрым, Святополк — Окаянным, Василий — Тёмным, а царь Иван IV — Грозным.

Школьники тоже имели прозвища, но в присут?ствии взрослых называли друг друга по имени или по фамилии, а поэтому учителя часто их прозвищ не знали. Зато между собой они были Вованы, Серые, Костяны, а также по созвучию с фамилиями они могли быть Купрей, Акулой, Цыпой или Киселём.

— Кстати, Владимир Юрьевич, Эльза Германовна хвалила Вас за хорошее произношение и интересное ведение урока.

Это хотела сделать мне что-то приятное Алла Павловна.

— Детей нужно воспитывать, — с твёрдым убеждением произнесла химичка, маленькая Светлана Петровна, которой дети на первом же уроке дали прозвище Пробирка.

— Лев Николаевич Толстой считал главным только образование, — сказал Пётр Никодимович, — потому что потребность в нём, по его мнению, является врождённым природным качеством человека. А воспитание он считал принудительным воздействием по отношению к другому человеку, которое используют для того, чтобы его образовать. А поэтому, пусть воспитанием занимаются родители.

— Конечно, у Вас, Пётр Никодимович, предмет конкретный. В математике таких зигзагов, как в литературе или истории не бывает…

— Ещё как бывает, — перебил Пётр Никодимович. — Недавно мне одна родительница задала вопрос: «Что делать с ребёнком, если он не хочет учить математику?».

— И что вы ответили? — глаза химички зажглись любопытством.

— А что я мог ответить? Сказал: «Ну не хочет — не надо. Но тогда и на аттестат ему уже рассчитывать не придётся».

— Гениально! — хохотнула Алла Павловна. — И что мамаша?

— А мамаша — ничего. Пошла красными пятнами, и я понял, что она заставит, наконец, сынка взяться за математику… А Вы, Светлана Петровна, говорите у меня нет зигзагов… Спрашиваю Семёнова, почему он не знает, как решаются квадратные уравнения. А он и говорит: «А нам и не надо этого знать, потому что сейчас уже есть такие калькуляторы, на которых можно всё посчитать». Вот так-то, дорогие коллеги… А в десятом классе Дима Сорокин такое отчебучил, что хоть стой, хоть падай. На вопрос, как называется понятие числитель и знаменатель дроби, на голубом глазу выдал: «Числознаменатель». Или вчера, попросил Петю Власенко сформулировать определение вписанного угла, а он отвечает: «Ну — это угол, который хорошо вписался».

Все весело посмеялись, и только географичка недоумённо пожала плечами и спросила: «А как надо?», что вызвало взрыв хохота…

Моё отшельничество простили, и я старался время от времени в учительской появляться, но, помелькав там сколько-то времени для приличия, тихонько ускользал в библиотеку.

К иностранному языку в школе отношение было лишь немногим лучше, чем к уроку военной подготовки или к физкультуре. И даже после постановления «Об улучшении изучения иностранных языков» мало что изменилось. Все знали, что иностранный язык всё равно не пригодится, а поэтому в школах учили не разговорному языку, а его построению, вдалбливая грамматику. В результате, после школы из английского, немецкого или французского выпускники знали десятка по два слов, которые вместе связать не могли. Учебники оставались старыми, а если и появлялись новые, то структура их мало менялась. В библиотеке у Любови Ивановны на полке стоял учебник Новицкой «Основы грамматики и словообразования английского языка» 1957 года, которым мы всё ещё пользовались. Пример же нового учебника «Deutsch fur die IX klass» 1963 года подтверждал сомнения в том, что дело изучения иностранных языков продвинется. Даже толковый учебник английского языка Бонка, по которому мы учили грамматику в институте, и тот был написан ещё при товарище Сталине.

Я в преподавании пытался опираться на разговорную практику, включал топики на темы истории и географии Англии, студенческой жизни в кампусах или спорте в англоязычных и других странах мира, то есть я учил учеников по своим понятиям, считая главным научить их говорить по-английски, за что и поплатился.

В пятом классе «Б» мальчишки были шустрые, да и какими им быть в 11–12 лет! Но шустрые — это не про способности, и одни явно отличались хорошей памятью, что способствовало успешной учёбе, другие имели ум ленивый и учились кое-как не только у меня, но и по другим предметам. Некоторые старались и дома усердно корпели над заданиями, но бывает, что «не дано», и тут уж, как ни старайся, толку выйдет мало. Англичане говорят в таких случаях: «Not to be born with a silver spoon in your mouth». Таким я пытался насколько мог помочь и даже завышал оценки, чтобы не отчаивались и не плюнули на школу совсем. Были в классе и откровенные лентяи, которым хоть кол на голове теши, всё без толку, и сдвинуть их в сторону учёбы или хотя бы заинтересовать как-то моих сил и фантазии не хватало.

Коля Стёпочкин, крупный для своих лет пацан, круглолицый и веснущатый крепыш, сидел за третьей партой. Он смотрел на меня хитрыми «лисьими» глазами, и казалось, что это — сама доброжелательность. Но только казалось, потому что он придумал изводить меня половинкой бритвенного лезвия «Нева», воткнутой в дерево парты. Стёпочкин опирался щекой на кулачок одной руки, а пальцем другой руки пружинил лезвие, и оно издавало противный тонкий и дребезжащий звук. Сначала я не мог понять, откуда этот звук исходит. На Стёпочкина я подумать не мог, потому что его рыжая физиономия выражала такое умильное и преданное науке выражение, что заподозрить его в крамоле мог только самый чёрствый человек. Но это был Стёпочкин.

Я бы мог не обращать внимания на этот дребезжащий звук в совершенной уверенности, что хитрецу, в конце концов, надоест его глупая затея, но он не только мешал вести урок, он невольно включил в свою игру весь класс, который теперь с нескрываемым удовольствием ждал, чем закончится противостояние Стёпочкина и учителя.

— Стёпочкин, кончай свою бузу! — строго сказал я. — Я долго терпел безобразие. Ещё раз услышу, приму меры.