Вавилон - Куанг Ребекка. Страница 10

Спустя долгое время после того, как он узнал правильные значения слов и фраз, которые когда-то ставили его в тупик, в его голове все еще возникали забавные ассоциации вокруг них. Он представлял себе кабинет министров как ряд массивных полок, на которых, словно куклы, были расставлены люди в маскарадных костюмах. Он думал, что виги были названы так из-за их париков, а тори — из-за молодой принцессы Виктории. Он представлял, что Мэрилебон состоит из мрамора и кости, что Белгравия — это земля колоколов и могил, а Челси назван в честь раковин и моря. Профессор Ловелл держал в своей библиотеке полку с книгами Александра Поупа, и целый год Робин думал, что в «Насилии замка» речь идет о блуде с железным болтом, а не о краже волос*.

Он узнал, что фунт стерлингов стоит двадцать шиллингов, а шиллинг — двенадцать пенсов, а о флоринах, крупах и фартингах ему предстоит узнать со временем. Он узнал, что существует множество типов британцев, как и китайцев, и что ирландцы или валлийцы во многом отличаются от англичан. Он узнал, что миссис Пайпер была родом из Шотландии, что делает ее шотландкой, а также объясняет, почему ее акцент, приторный и рокочущий, так отличается от четких, прямых интонаций профессора Ловелла.

Он узнал, что Лондон в 1830 году был городом, который никак не мог определиться, каким он хочет быть. Серебряный город был крупнейшим финансовым центром мира, передовым краем промышленности и технологий. Но его прибыль не делилась поровну. Лондон был городом спектаклей в Ковент-Гардене и балов в Мейфэре, а также кишащих трущоб вокруг Сент-Джайлса. Лондон был городом реформаторов, местом, где Уильям Уилберфорс и Роберт Уэддерберн призывали к отмене рабства; где беспорядки в Спа-Филдс закончились обвинением их лидеров в государственной измене; где оуэниты пытались заставить всех вступить в свои утопические социалистические общины (он все еще не знал, что такое социализм); и где «Оправдание прав женщины» Мэри Уолстонкрафт, опубликованное всего сорок лет назад, вдохновило волны громких, гордых феминисток и суфражисток. Он обнаружил, что в парламенте, в ратушах и на улицах реформаторы всех мастей боролись за душу Лондона, в то время как консервативный, помещичий правящий класс на каждом шагу отбивался от попыток перемен.

Он не понимал этой политической борьбы, не тогда. Он лишь чувствовал, что Лондон, да и вся Англия в целом, сильно разделены в отношении того, чем он был и чем он хотел быть. И он понимал, что за всем этим стоит серебро. Ведь когда радикалы писали об опасностях индустриализации, а консерваторы опровергали это доказательствами бурного роста экономики; когда любая из политических партий говорила о трущобах, жилье, дорогах, транспорте, сельском хозяйстве и производстве; когда кто-либо вообще говорил о будущем Британии и империи, в газетах, памфлетах, журналах и даже молитвенниках всегда звучало слово: серебро, серебро, серебро.

От миссис Пайпер он узнал об английской кухне и Англии больше, чем мог себе представить. Привыкание к новому вкусу заняло некоторое время. Когда он жил в Кантоне, он никогда не задумывался о еде — каша, булочки на пару, пельмени и овощные блюда, которые составляли его ежедневный рацион, казались ему ничем не примечательными. Это были основные продукты питания бедной семьи, далекие от высокой китайской кухни. Теперь он был поражен тем, как ему их не хватало. Англичане регулярно использовали только два вкуса — соленый и несоленый — и, похоже, не признавали никаких других. Для страны, которая так хорошо зарабатывала на торговле специями, ее граждане были категорически против их использования; за все время своего пребывания в Хэмпстеде он ни разу не попробовал блюда, которое можно было бы назвать «приправленным», не говоря уже о «пряном».

Он получал больше удовольствия от изучения еды, чем от ее поедания. Это обучение происходило без подсказки — дорогая миссис Пайпер была болтливой натурой и с удовольствием читала лекции, подавая обед, если Робин проявлял хоть малейший интерес к тому, что было у него на тарелке. Ему сказали, что картофель, который он находил довольно вкусным в любом виде, не должен подаваться в важной компании, так как он считается блюдом низшего сорта. Он узнал, что недавно изобретенная позолоченная серебряная посуда использовалась для того, чтобы сохранять пищу теплой в течение всей трапезы, но было невежливо открывать этот обман гостям, поэтому прутья всегда вставлялись на самое дно тарелок. Он узнал, что практика подачи блюд последовательно была перенята у французов, а причиной того, что она еще не стала всеобщей нормой, была затаенная обида на этого маленького человечка Наполеона. Он узнал, но не совсем понял, тонкие различия между обедом, ланчем и полуденным ужином. Он узнал, что за свои любимые миндальные сырники он должен благодарить католиков, поскольку запрет на молочные продукты в постные дни заставил английских поваров изобрести миндальное молоко.

Однажды вечером миссис Пайпер принесла круглый плоский круг: что-то вроде печеного теста, которое было разрезано на треугольные клинья. Робин взял один и осторожно откусил уголок. Оно было очень толстым и мучным, гораздо плотнее, чем пушистые белые булочки, которые его мама готовила на пару каждую неделю. Это было не неприятно, просто удивительно тяжело. Он сделал большой глоток воды, чтобы направить болюс вниз, а затем спросил:

— Что это?

— Это баннок, дорогой, — сказала миссис Пайпер.

— Лепешка», — поправил профессор Ловелл.

— Как положено, это баннок...

— Лепешки — это кусочки, — сказал профессор Ловелл. А баннок — это целая лепешка.

— Теперь смотри сюда, это бэннок, и все эти маленькие кусочки тоже бэннок. Булочки — это сухие, рассыпчатые штуки, которые вы, англичане, любите запихивать в рот...

— Я полагаю, что вы подразумеваете свои собственные лепешки, миссис Пайпер. Никто в здравом уме не обвинит их в сухости.

Миссис Пайпер не поддалась на лесть.

— Это баннок. Это банноки. Моя бабушка называла их банноками, моя мама называла их банноками, так что это банноки.

— Почему это — почему они называются банноками? — спросил Робин. Звучание этого слова заставило его представить себе чудовище холмов, какую-то когтистую и хлюпающую тварь, которая не успокоится, если не принесет в жертву хлеб.

— Из-за латыни, — ответил профессор Ловелл. — Бэннок происходит от panicium, что означает «печеный хлеб».

Это казалось правдоподобным, хотя и разочаровывало своей обыденностью. Робин откусил еще один кусочек от баннока, или лепешки, и на этот раз с удовольствием ощутил, как густо и приятно она осела у него в желудке.

Они с миссис Пайпер быстро сблизились из-за глубокой любви к лепешкам. Она делала их на любой вкус — простые, с небольшим количеством сливок и малинового джема, соленые, с сыром и чесночным шнитт-луком, или усеянные кусочками сухофруктов. Робину больше всего нравились обычные — зачем портить то, что, по его мнению, было идеальным с самого начала? Он только что узнал о платоновых формах и был убежден, что булочки — это платоновский идеал хлеба. А сгущенка миссис Пайпер была замечательной, легкой, ореховой и освежающей одновременно. В некоторых семьях молоко кипятят на плите почти целый день, чтобы получить слой сливок сверху, сказала она ему, но на прошлое Рождество профессор Ловелл принес ей умное приспособление из серебра, которое позволяет отделить сливки за несколько секунд.

Профессор Ловелл меньше всего любил обычные булочки, поэтому булочки с кишмишем были основным блюдом их послеобеденного чая.

— Почему они называются «кишмиш»? спросил Робин. — Это же просто изюм, не так ли?

— Я не совсем уверена, дорогой, — сказала миссис Пайпер. — Возможно, дело в том, откуда они родом. Кишмиш звучит довольно по-восточному, не так ли? Ричард, где их выращивают? В Индии?

— Малая Азия, — сказал профессор Ловелл. — И это кишмиш, а не султана, потому что у них нет семян.

Миссис Пайпер подмигнула Робину.

— Ну, вот и все. Все дело в семенах.