Кусочек жизни. Рассказы, мемуары - Лохвицкая Надежда Александровна "Тэффи". Страница 106

Пропадал на рыбной ловле по целым дням. Вечером Елизавета Маврикиевна бегала по всем береговым кабачкам, разыскивая его. Раз нашла в компании рыбаков с пьяной девицей, которая сидела у него на коленях.

— Папочка, иди же домой! — позвала она.

— Не понимаю тебя, — отвечал Куприн тоном джентльмена. — Ты же видишь, что на мне сидит дама. Не могу же я ее побеспокоить.

Но общими усилиями даму побеспокоили.

Он всегда любил и искал простых людей, чистых сердцем и мужественных духом. Долгое время дружил с клоуном, любил циркачей за их опасную для жизни профессию.

Как-то, встретив у меня молодую, очень буржуазную даму, он вполне серьезно убеждал ее бросить все и поступить в наездницы.

— Вот родители не позаботились о вас, не дали вам настоящего воспитания. Вы где учились?

— В институте.

— Ну, вот видите. Ну на что это годится? Раз родители вовремя не позаботились, попробуйте исправить их ошибку. Конечно, на трапеции работать вам было бы уже трудно. Поздно спохватились. Упустили время. Но наездница из вас может еще выйти вполне приличная. Только не теряйте времени, идите завтра же к директору цирка.

Стихов Куприн вообще не писал, но было у него одно стихотворение, которое он сам любил и напечатал несколько раз, уступая просьбам разных маленьких газет и журналов. В стихотворении этом говорилось о его нежной тайной любви, о желании счастья той, кого он так робко любит, о том, как бросится под копыта мчащихся лошадей, и «она» будет думать, что вот случайно погиб славный и «почтительный» старик. Стихотворение было очень нежное, в стиле мопассановского «Forte comme la mort», очевидно, этим романом и навеянное.

Вот оно, это стихотворение, и открывало тайный уголок романтической души Куприна.

Все знают его как кутилу, под конец жизни даже больного алкоголика, но ведь не все знают тайную нежность его души, его мечты о храбрых, сильных и справедливых людях, о красивой, никому не известной любви.

Никто не знает, что три года подряд 13 января, в канун русского Нового года, он уходил в маленькое бистро и там, сидя один за бутылкой вина, писал письмо нежное, почтительно-любезное все той же женщине, которую почти никогда не видел и которую, может быть, даже и не любил. Но он сам, Александр Иванович, был выдуман Гамсуном и, подчиняясь воле своего создателя, должен был тайно и нежно и, главное, безнадежно любить и каждый раз под Новый год писать все той же женщине свое волшебное письмо.

Конец беженской жизни Куприна был очень печальный. Совсем больной, он плохо видел, плохо понимал, что ему говорят. Жена водила его под руку:

Как-то раз я встретила их на улице.

— Здравствуйте, Александр Иванович.

Он смотрит как-то смущенно в сторону.

Елизавета Маврикиевна сказала:

— Папочка, это Надежда Александровна. Поздоровайся. Протяни руку.

Он подал мне руку.

— Ну вот, папочка, — сказала Елизавета Маврикиевна, — ты поздоровался. Теперь можешь опустить руку.

Грустная встреча.

Елизавета Маврикиевна решила, что благоразумнее всего вернуться на родину. Пошла в консульство, похлопотала. Оттуда приехал служащий, посмотрел на Куприна, доложил послу все, что увидел, и Куприну разрешили вернуться. Они как-то очень быстро собрались и, ни с кем не попрощавшись, уехали. Потом мы читали в советских газетах о том, что он говорил какие-то толковые и даже трогательные речи. Но верилось в это с трудом. Может быть, как-нибудь особенно лечили его, что достигли таких необычайных результатов? Умер он довольно скоро.

Вот какой странный жил между нами человек, грубый и нежный, фантазер и мечтатель, знаменитый русский писатель Александр Иванович Куприн.

Приложение

Тэффи

Почти каждую неделю по четвергам собирались у Тэффи. Чай, печенье, беседа. О чем? Обо всем. И о новоявленном эссеисте философе Сартре, учение которого замечательно тем, что его никто не понимает, и о ремизовском языке, и о новом уклоне бунинских рассказов, и о том, кто из присутствующих умеет шевелить ушами, и о букве «ять».

Бунин всегда за «ять».

— Подумайте: я напишу «мел», то есть «тот, которым пишут», «осел», то есть «пошел вниз, на дно стакана». А без «ять» получается, что осёл (животное) мёл, то есть выметал, в стакан. Ерунда.

Тэффи вспоминает, как в Петербурге перевозили какую-то типографию и вывезли девять возов твердых знаков.

Среди разговора обнаруживается, что Тэффи обладает оригинальной способностью сейчас же сказать, сколько букв в любой фразе. Мы ее экзаменуем:

— Было двенадцать разбойников.

В ту же секунду ответ:

— Двадцать шесть.

Еще и еще фразы, и всегда точный немедленный ответ. Но, выясняется, она может только по-старому, с твердыми знаками.

У меня о литературном творчестве свое представление. Я не верю, что вот так снисходит — и человек, как завороженный, творит. Даже Пушкин работал беспощадно. Но Тэффи, со своей искрометностью, опрокидывает мои представления. Все более и более убеждаюсь, что у нее это как у птички божьей, действительно, рождена с какими-то колдовскими особенностями. Выдумка, весь узор рассказа находят на нее как-то помимо нее. Вот, например, рассказывает она:

«Как-то в метро, когда наплыв публики, закрыли перед нами дверцу, как всегда, минуты на две, не больше. Передо мной стоит молодой человек с короткой загорелой шеей. Я вертела в руках перчатку и почему-то подумала: что если шлепнуть его этой перчаткой по шее? Что будет? Тут произошла история Магомета с опрокинутым кувшином: пока вылилась вода, он успел побывать в раю. Пока открыли дверцу метро, я успела пережить скверную историю в участке. Итак, он бы обернулся, выкатив глаза: „Что это значит, сударыня?“

„Простите, я… думала… я приняла вас за моего племянника… Шарля Монье“.

Назвала это имя для правдоподобности. Но откуда я его взяла?

„Шарль Монье ваш племянник?“ — испуганно удивляется он.

Тут я вспоминаю, что прочла это имя в утренней газете. Это опасный бандит, его разыскивают.

„Шарль Монье?“ — повторяет какая-то сердитая морда. Меня хватают за руку. Кругом повторяют: „Поймали, поймали, сама признается“. Меня выводят из толпы в коридор: „Ваши бумаги“.

Открываю сумку и вспоминаю: бумаги передала Бобе, он должен переменить продовольственные карточки.

„У нее бумаг нет! — с довольным видом констатирует сердитая морда. — Где вы живете?“

„На рю Лористон, то есть Буассьер“.

„Сколько лет там живете?“

„Больше двух лет“.

„Больше двух лет и, тем не менее, путаете название улицы? Это чрезвычайно интересно“.

Мне стыдно признаться, что я часто путаю и улицу, и номер дома. Просто это у меня какой-то заскок.

Меня выводят из метро, сажают в такси, подвозят к большому дому, ведут по каменной лестнице.

„Ваш племянник уже задержан, — говорит сердитая морда, — сейчас будет очная ставка. Теперь вы нас интересуете больше, чем он. Итак: каким именем вы себя называете?“

Я назвала свою фамилию.

„Меня как писательницу хорошо знают в русских кругах. Вы можете расспросить“.

Сердитая морда пошепталась с другой рожей, и оба вышли. Наконец возвращаются. С ними какой-то обшарпанный и явно пьяный субъект.

„Вот, это ваш соотечественник. Мосье, вглядитесь в эту даму. Узнаете ли вы в ней писательницу Тэффи?“

Субъект покосился на меня и кисло улыбнулся.