Словами огня и леса (СИ) - Дильдина Светлана. Страница 38

А меня, верно, хватились уже, подумал. То есть… поняли, что меня нет. Улица живо напомнила едва не поглотившую его реку… барахтайся, если сумеешь. Один. И кто тебе руку протянет? А если протянет — выбирать будешь, та ли рука? Кайе тогда не ждал, что он выберет, просто вытащил из стремнины.

Скрипнула калитка, и старушка, махонькая, сморщенная в упор взглянула на Огонька.

— Тебе чего, мальчик?

Огонек не сразу ответил; стоял, покусывая нижнюю губу.

— Тебе кого надо-то? — снова спросила, вперевалку выкатываясь из калитки.

— Я и сам не знаю, — вздохнул.

Старушка по всему решила, что перед ней дурачок. Указала рукой вдоль по улице:

— Иди, иди…

— Бабушка! — послышался из дома веселый детский голос, и налетевший ветерок донес запах свежих лепешек. Старушка заторопилась обратно, в свой дом, к кому-то, кто звал.

А Огонек побрел дальше.

Сел возле какого-то амбара, спрятал лицо в коленях. В лесу он был один, и не считал себя одиноким. Тут везде люди, но… Взгляд зацепился за нечто, блеснувшее в пыли. Нагнулся и подобрал раскрашенную фигурку. Глиняная, она блестела, покрытая слоем лака. Огонек повертел находку так и эдак — рыбка… Уже пострадавшая: без хвоста и спинного плавника, глаз обсидиановый, черный. Как живой…

Мальчишка дернулся, будто кто укусил. Показалось — в руке не обломок нелепый, а птичка, серебряная. И так тепло на миг стало, словно кто-то большой и сильный подошел сзади, руку на плечо положил, назвал по имени. У меня был дом, сказал себе Огонек. У меня были родные…

Он помнил всё сказанное о полукровках, но, сжимая фигурку, позволил себе помечтать хоть немного. Пусть это было бы навсегда в прошлом, но… Картинки представились ясно. Мать, совсем молодая, ясноглазая, варит что-то в котелке, и смеется, а на ней рубашка-туника без рукавов. А отец сидит у костра и рассказывает ему, сыну, как давным-давно жили люди. Вот он встает, улыбается…

Чей-то голос выдернул из грез наружу. Огонька прошедшие не заметили — сидит какой-то мальчишка, кому он нужен. И не к нему обращались — просто беседовали. Он вновь повертел обломок в руках, вздохнул, когда снова блеснул лаковый бок.

Некстати вспомнился золотой знак на плече Кайе. Как он сверкал на солнце, когда тот взлетал в седло или проходился колесом по двору. Как Огонек восхищался товарищем, зная, что самому таким не бывать.

Что он все-таки сделает, узнав, что игрушка сбежала? Кто из домашних пострадает и насколько серьезно? Ему ведь могут и позволить от души излить свой гнев. Къятта может позволить. Ему нравится… зверь.

Огонек плотней обхватил колени.

В Бездну такие мысли!

Но успокоиться так и не мог. Как бы то ни было, лучше вернуться. Пусть Кайе сам позволит уйти… или не позволит. Но тогда Огонек будет знать, что никто другой не заплатит за его выбор.

— Ты кто такой? — возник рядом суровый человек огромного роста — широкий нож на поясе, широкий браслет выше локтя. По всему — из квартальных охранников.

— Покажи мне дорогу к дому Тайау… главы Рода, — проговорил Огонек, поднимаясь. Сжал в руке разбитую игрушку.

Обратный путь оказался много короче — спутник знал, где и куда свернуть. Они миновали усаженную кипарисами аллею, отделяющую дом Ахатты и его семьи от остального квартала. Тут провожатый впервые заколебался, стоит ли ему идти дальше. Он выпустил руку Огонька и указал вперед, на сланцевые стены, щедро обвитые зеленью.

— Туда иди. Сам дойдешь до ворот. Я посмотрю за тобой отсюда.

Скрыться тут и впрямь было негде, напротив дома Главы Роды такие же стены прятали еще несколько домов, принадлежащих семьям приближенных. Стражи не было видно.

Но, когда подошел почти к воротам уже, оглянулся, заметив краем глаза движение: от одного из кипарисов отделилась фигура, хотя Огонек поклялся бы, что аллея была пуста. Прозвучали какие-то слова или нет, он не слышал, но провожатый развернулся и резво зашагал обратно. А Кайе так же быстро покрыл расстояние до полукровки.

— Я следил за тобой. Решил вернуться?

После краткого замешательства Огонек рассмеялся. Сам не знал, над кем — над собой или над ужасом всей Асталы, которому нечего больше делать, как выслеживать беглого полукровку. Позабыв, что держит, разжал пальцы — игрушка упала на дорожные плиты и разлетелась на части.

— Не страшно было сбегать?

Теперь они стояли друг против друга в небольшой нише, мохнатой от плетей вьюнка. Он свивался даже над головами, словно опять очутились в том лесном гроте, и так же близко лица, только всего остального нет.

Смотрел и не чувствовал ничего особенного. Ни страха, как в начале, ни восхищения, как потом. Лицо и лицо. Чужое.

Отвечать не хотелось.

— Говори, — потребовал Кайе.

— Сбегать? Страшно.

— Зачем же пришел опять?

— Просить, чтобы ты отпустил. Чтобы не пострадал никто… из домашних.

— Ах, вот оно как. Такой ты добрый. Что же тебя не устроило здесь?

На это Огонек не ответил.

— Хватит молчать! Теперь ты не без голоса!

— Сказать мне нечего.

— Я спросил, что тебя не устроило. Что, плохо тебе было у нас?

— Мне… — помолчав еще какое-то время, Огонек вздохнул, отвернулся, разглядывая прожилки на ближайшем листе. По нему ползла какая-то букашка, вполне симпатичная, в крапинку…

— Ай!

Юноша сдернул с него платок намеренно грубо, чуть прядь волос не вырвав. Огонек вскрикнул от боли, но тут же умолк, закусив губу. Прижал ладонь к голове. На прииске, когда на него сердились, обычно сжимался, делал вид, что его нет вовсе, и более-менее помогало. Сейчас это было… трудно. Не потому, что дышать все тяжелей от жара в груди. Просто…

— Ты будешь говорить или нет?!

Внутри что-то лопнуло.

— Отцепись от меня уже! — выпалил Огонек, отбрасывая платок, зацепившийся за листья. — Что ты хочешь услышать? Как я жалею о том, что ушел, или наоборот? Сделать вид, что всё дело во мне?

— Смеешь так со мной разговаривать?

— Так хоть честно. Ты злишься, когда тебя боятся, когда кто-то тебе мешает или возражает. Даже когда молчат. Было бы что выбирать! — теперь он и сам почти кричал.

Кайе в упор глянул на него. Два алых пятна на щеках, зубы плотно сжаты. Дернул плеть вьюнка, открывая часть стены, склонился к полукровке так, что почти соприкоснулись лбами.

— Язык у тебя ядовитый! И куда девался тот лесной дурачок!

— Ты его научил быть немного умнее.

— Зря я возился с тобой!

— Наверное, зря. Столько дней впустую.

— Къятта предупреждал не связываться невесть с кем, — Кайе резко вдохнул, его лицо застыло.

Воздух стал еще горячей. Огонек глянул вниз и сквозь плавающие круги увидел невдалеке разноцветные маленькие черепки — то, что было глиняной рыбкой.

— Ну, так послушай его и заканчивай. Я не первая сломанная игрушка.

Кайе вскинул руку; кулак пролетел у головы Огонька и впечатался в стену, проехал по каменным сколам. Мальчишка невольно дернулся, видя, что с ребра ладони содрана кожа, и кровь обильно капает.

С чего он будет жалеть чужую жизнь и чужое тело, если так относится к своему? А рука заболела, словно сам сделал то же.

— Ну чего ты от меня хочешь? — спросил Огонек почти умоляюще.

— С чего ты взял, что хочу?

— Иначе я бы уже лежал мертвым.

— Да. Нет, — он зло мотнул головой, челка хлестнула по глазам. — Заткнись уже совсем!!

— Как скажешь… — тихо ответил мальчишка. Так трудно было дышать, будто на грудь плиту положили. И угли тлеют внутри.

Он глянул на собственный бок, прикрытый безрукавкой-околи. Кайе поймал этот взгляд, протянул руку, дотронулся до невидимых под одеждой шрамов; Огонек чуть дернулся в сторону — назад мешала стена.

— С огнем ты смирился, а со зверем не можешь? — спросил юноша гораздо тише, чем раньше.

— Да нет. Тогда, у дерева… я был в ужасе, но потом подумал, что оболочка зверя — не твой выбор, ты родился таким, и все это — с рабочими Атуили, с девочкой — вспышка гнева, случайность. Ты тогда сказал "какая разница" про нее, я подумал — в запале. Я был готов тебя принять. Но тебе нравится таким быть. Убивать. Я видел… радость.