Мы сделаем это вдвоём (СИ) - Кальк Салма. Страница 3

Марьюшка, она же Мари, всю жизнь провела с маркизой Женевьев, тетрадки которой я читала ночами. Её всю жизнь кормили и одевали, она никогда сама себе не готовила, и если убирала дом, то как-то минимально, потому что были другие слуги. Ей здесь было тяжелее, чем мне. Но она старалась и справлялась.

Меланья, здешняя сирота, умела всё, что в этом месте-времени полагается уметь девушке на выданье. У неё в руках горела любая работа по хозяйству, она и к топору примеривалась, если некому было дров наколоть, но тут я в последние дни не стеснялась, привлекала постояльцев. Хотите обед? Будет, наколите только дров. Идти через сугробы? Так можно же взять лопату и почистить дорожку через те сугробы, чтоб валенками или какими там ещё ботами снег не черпать. Постояльцы сначала взялись ворчать, а потом один из них, который выглядел поразумнее прочих, просто сказал – а ну молчать, сапоги надели, шапки на головы, и вперёд. Барыня, мол, дело говорит, а от того, чтоб снег почистить или дров наколоть, никто не переломится.

Поглядывали на моих – на Меланью, на Дарёну – но я смотрела душевно так, с прищуром – и отворачивались. Потому что – бой-баба, да. Что поделать, не мы такие, жизнь такая.

Дарёна же, которой сравнялось не так давно двадцать четыре года, а выглядела она на все тридцать с лишним, по сути была двужильной, не иначе. Как раз ей легко давался и топор, и маленькая одноручная пила, и гвозди она у нас кое-где забивала, где нужно было. Я позже уже сообразила, что при таком муже, каким был покойный Валерьян, ей пришлось научиться всему просто выживания ради. Но ничего, мы её ещё откормим, станет сытая и красивая. А сейчас тощая да дёрганая потому, что ничего хорошего толком в жизни-то и не видела – нищету одну да побои, да страх за ребёнка.

Настёна же как будто позабыла про горести и радостно училась делать всё, что ещё не умела по малолетству – и заворачивать пироги, и чистить рыбу, и вязать носки. Ещё она забредала на наши с Меланьей уроки магических искусств, пробовала тоже что-то сделать, но у неё не выходило. А господин Асканио не мог с уверенность сказать, дана ей магическая сила или нет.

Но вот грамоте она отказывалась учиться наотрез. Не хочу, мол, и всё. Дарёна рассказывала, что даже и к отцу Вольдемару, который учил местных ребятишек читать-писать и закону божию, Настя ходила с большой неохотой, и под любым предлогом сбегала на волю – гулять. Ладно, об этом я ещё подумаю.

Сейчас вот Настёна сосредоточенно мела большую залу, покрикивая на сидевших там мужиков, чтобы вовремя убирались с дороги. За делом следили коты – сидели рядом на лавке и не сводили с неё глаз. Я подозревала, что если что-то пойдёт не так, то меня позовут.

Да-да, на сколько там дней Гаврила про постояльцев договаривался? Надо бы с него какую неустойку взять, всё польза.

Вообще гостей на Гаврилиной свадьбе собралось прилично – вся деревня плюс вот приезжие. Некоторые отбыли прямо в свадебный вечер, желая успеть до непогоды. А некоторые не торопились, так и говорили – теперь уже просто до дому добраться, а когда именно – не важно. До следующих больших штормов, которые ещё непременно будут.

Ели они все будь здоров, но в этом вопросе Гаврила оказался человеком – позаботился о пропитании своих приятелей. Выдал крупы, овощей, рыбы, варенья на сладкое. Разносолов мы не подавали, но обычную сытную еду – пожалуйста. Я подумывала, если опыт окажется в целом позитивным, то можно будет повторить, и пустить в залу ещё кого-нибудь – за припасы или за деньги.

Мне было любопытно, как Софья Вольдемаровна уживётся в одном доме с Пелагеей, но забегавшие мальчишки рассказывали, что – уживается. На рожон не лезет, права не качает, ведёт себя скромно, выглядит довольной судьбой. Ну и хорошо, значит – Гаврила её не обижает. Потому что если бы обижал – думаю, нажаловалась бы отцу мигом. Или бабушке, ага.

На свадьбу я подарила им – но фактически-то ей – свою самую крупную жемчужину на цепочке. Очень ровную и гладкую, просто загляденье. Захочет – будет носить. Захочет – продаст. Но второй такой нет ни у кого на много дней пути вокруг, что, как я понимаю, немаловажно.

К ночи ветер стих, на улице разъяснило и приморозило. Высыпали необыкновенно крупные звёзды. Я не удержалась, надела новенькие толстые носки поверх чулок, замоталась платком поверх шерстяного плаща, и пошла на двор – полюбоваться. Тут вам нет никакой городской засветки, и звезды размером с кулак сияли как будто над самой крышей. Из-за горы торчал краешек заходящей луны. Я ещё повертела головой – не идёт ли часом Алёнушка, но кто её знает, по какой погоде она вообще выходит оттуда, где всегда есть, а по какой – нет?

Мой дом затих, сегодня никто не буянил и ни с кем не нужно было воевать. Когда я вернулась и заперла за собой двери, меня ждали только коты, остальные ушли спать. Я проверила магические запоры на всех дверях, и ушла к себе. К тишине, магическому свету и тетрадкам маркизы Женевьев.

4. Интермедия. Женевьев, тридцать лет назад

Девять дней я провела без чувств, а на ноги встала ещё только через две недели. Ко мне время от времени заходил сначала просто недовольный, а потом и вовсе разгневанный отец, не понимавший, что происходит, и почему я никак не приду в себя. Он полагал, что лишение человека магической силы – это легко и безболезненно, и на следующий после обряда день я встану и выйду к нему, как то было и раньше. Однако, на деле всё оказалось совсем не так.

Когда мне удалось встать, пришлось заново привыкать ко всему – держаться на ногах, ходить, сидеть. Я стала невероятно неуклюжей, всё время роняла какие-то вещи, в моих пальцах с трудом удерживались ложки, вилки, писчие перья. Мой ровный аккуратный почерк стал нечитаемым, потому что все буквы были разного размера, и одна налезала на другую. К счастью, со мной всё время были Нанион и Мари – они застёгивали, расстёгивали, шнуровали, подавали и поднимали, и так до бесконечности.

Маркиз дю Трамбле за это время навестил наш дом раз или два – он тоже, как и отец, проявлял нетерпение, и злился, что ему показали милую нравом красавицу невесту, а к обеду вышло что-то невразумительное – молчаливое, неуклюжее, с трудом подбирающее слова.

Теперь-то я понимаю, что когда ты маг от рождения, то многие вещи в тебе зависят от твоей силы, и ты привыкаешь опираться на эту силу во всём. Те, кто не маг, сразу выучиваются обходиться только руками, ногами, силами тела. Если ты ощутил силу поздно, уже умея всё без неё – тебе будет легче и проще. Если же случилось наоборот – тебе придётся переучиться и перестроиться. И это оказалось очень нелегко.

А потом меня вывезли в свет, и оказалось, что всё ещё хуже, чем я могла подумать. Потому что я утратила чувство ритма и равновесия, и не могла больше танцевать. Я не попадала в такт музыки, я не могла двигаться в ритм, у меня не получались даже простейшие фигуры. Я не помню, как я пережила тот бал. Кажется, я спряталась где-то в коридоре за портьерой, откуда меня с трудом убедил выйти отец – только обещав, что мы прямо сейчас поедем домой. Ему тоже не понравился мой позор, свидетелем коего пришлось стать. Я ещё и оказалась виновна в том позоре – потому что, по мнению отца, должна была вести себя, как будто ничего не произошло. Тогда в карете по дороге домой я впервые высказала ему всё, что думала о нём и о его затее.

- Отец, вам следовало сначала самому испробовать на себе зелье графа де Реньяна, а потом уже предлагать его вашей дочери, - сказала я с презрением. – Какой вы после этого отец, и какой граф? И какой маг? Маги должны стоять друг за друга, а что сделали вы? Искалечили единственную дочь в угоду простецу? Так теперь ещё неизвестно, согласится ли тот простец взять испорченный товар! У меня было два преимущества перед другими знатными девицами – слава древнего магического рода и моя личная сила. И что осталось? Вы лишили меня всего. Будет справедливо, если вы тоже не получите ничего от задуманной сделки.