Повести - Сенковский Осип Иванович. Страница 8

Кто я такая? откуда? где живу? чем занимаюсь?.. Это моя тайна.

И не скажу вам, ни где я служу, ни в каком чине, ни сколько за мною душ родовых и благоприобретенных, потому что я вас знаю: с вами надо осторожно!!

Я ни дух, ни человек, ни пророк, ни камер-юнкер [41], ни гробовой камень, ни странствующий Еврей [42], который никогда не умирает, ни отставной с полным пенсионом чиновник, который живет бесконечно наперекор всем казначействам, ни судья, ни судейская любовница, ни автор, ни шарлатан, ни шпион, ни проныра, ни бессменный кандидат на местечко, ни засаленный философ, ни наряженная куклою актриса, ни модная графиня, ни даже член вольного экономического общества, — но я как-то на всех их похожа, всех их качества соединяю в себе понемножку. Живу, живу без конца, без остановки, и везде рыскаю, и везде лежу, и важничаю, и подслушиваю, и произношу приговоры, и заставляю кривить мнением, и при случае беру взятки; угождаю, любезничаю, жеманюсь, меняю любовников и купаюсь в грязи; занимаю место в ученом кругу и ничего не делаю, и благополучно гнию в забвении.

Право, я существо очень забавное!..

Я видела то, чего вы не видали, и еще увижу многое, чего вы уже не будете видеть; видела те времена, когда густой, непроницаемый мрак носился над нашею Русью, была свидетельницею, как он постепенно прояснялся, и, без сомнения, доживу до той минуты, когда рассеется он совершенно. — Не торопитесь: это еще не скоро будет!..

Лета от Рождества Христова 1700 Россия, ведомая рукою бессмертного гения, прибыла на кровавый рубеж своей заросшей лесами и предрассудками древности, и я видела, как она, став на нем, с детским трепетом направляла свой первый шаг в область нового быта и новой истории. Россия была тогда похожа на пространную пустыню с селениями и городами. В ее воздухе висел холодный туман невежества, ум дремал в сырой темноте, воображение ржавело, понятия были покрыты монастырскою плесенью. Общество было тогда важное, ленивое, вялое, церемонное, грубое, сердитое, самонадеянное, без мысли, без жизни, без цели, без долгов, без лент и без надежды. Оно молчало и дулось; ело жирно, пило мед ушатами, пило романею [43] ведрами, чванилось, ползало и зевало во весь рот от скуки; потягивалось, гладило себе бороду и сладостно смыкало глаза, приклонив голову к нежной, похотливой груди порока. Вдруг, потрясенное искрою дикой забавы, оно бурно срывалось с постели и с рогатиною в руке по целым суткам гонялось за волком и за медведем. Потом оно опять зевало и опять ложилось спать, и спало мертвым сном, обложенное подушками старых привычек и прикрытое с головою теплым одеялом народной гордости, презирающей все немецкое, некрещеное, басурманское.

Так точно спало оно, когда исполин севера, не будучи в состоянии разбудить его, мощными руками схватил его, и вмести с ним — всю Россию, поднял их на воздух, показал изумленному свету и переставил на край своих владений — на мокрые, темные, лесистые берега Невы.

Я была очевидцем, как под его топором, по мановению твердой, железной его воли с треском падали отягощенные снегом сосны, валились на землю дремучие бороды, кушаки лопались, длинные полы платья обрывались, бобровые шапки слетали в грязь, болота засыпались соснами, бородами, кушаками и бобровыми шапками; мгла исчезала, и русская земля открывалась, тучная, плодоносная, богатая, и русское небо озарилось первым лучом просвещения.

Груды сломанных предрассудков и изорванных ферязей [44] загромоздили на некоторое время все пространство острыми и окровавленными своими обломками; но из этого мгновенного разрушения при свете северного сияния восстали новая столица, новая Россия и новое общество, выбритое, вымытое, завитое, напудренное, надушенное одеколоном, вызолоченное по всем швам и прорехам, в огромном парике, в чулках, блондах и комплиментах, с тонкою шпагою под фраком, с трехугольною шляпой под мышкою, со звездою на груди, с великими предначертаниями в уме и с руками в штанах; общество плечистое, румяное, здоровое так, что стыдно! — полуфранцузское, полуголландское, полумонгольское, неловкое, неповоротливое, забавное; шаркающее ногами на манер парижских маркизов и нарезывающееся наливками по-владимирски, вежливо целующее жирную ручку у боярынь и разбивающее кулаком нос своему секретарю; такое, у которого не было ни тона, ни приличий, ни докторов, ни спазмов, ни словесности, ни памятников, ни французских актрис, ни банкротского устава; но общество юное, пылкое, сильное своею новостью, но общество, не пресыщенное удовольствиями, но хвастающее своею опытностью в разврате, не истасканное славою, величием, ни уничижением, верящее в величие и в добродетель, и жадное славы, и воспламененное любовию к отечеству, к познаниям, ко всему полезному и великому; общество, исполненное деятельности, надежды и еще дышащее творческим огнем нового Прометея, который его создал.

В минуту рождения этого общества родился над его колыбелью и его ангел-хранитель — Дух Сатиры: он рождается вместе со всяким человеческим обществом — дух резвый, веселый, игривый, насмешливый, с розовыми крыльями, с змеиным жалом, с язвительною улыбкою; злой, как черт, легкий, как бабочка, полезный, как ад в сильных болезненных припадках. Он смешит, забавляет, оживляет общества; садится у них на плечо, как обезьяна, и дразнит их гордость, чванство и пороки; вскакивает им на голову, когда они стоят перед зеркалом, и, кривляясь, представляет им фигуры всех их глупостей; потом надевает дурацкий колпак и на площадях издевается над черными, оборванными страстями простолюдина; потом подвязывает себе бороду Демокрита [45], взлезает на золоченые ручки кресел зазнавшейся знати и тормошит ее самолюбие за нос, как ручного медведя. Он развеселяет, щиплет, терзает, бесит и исправляет общества; он поддерживает их жизнь и нередко спасает их от смерти.

Он носился в воздухе над обществом, слепленным наскоро основателем Нового Севера, порхал, наблюдал и улыбался. Он мог бы найти в нем обильную для себя пищу, пошутить над его школьническою неловкостью, обрызгать желчью и смехом кучу переселившихся в него странностей и оставшихся от прежнего штата предрассудков; но он не хотел огорчать его юности, не смел останавливать его развития: он только исчислял его усилия и его успехи и удивлялся благородству чувств и чистоте намерений, украшавших первые годы его существования. И сама сатира принуждена была смотреть с уважением на дивное произведение рук Великого и не примечать недостатков.

Но когда это общество взросло, возмужало и укрепилось; когда со временем, забыв высокое свое начало, оно занялось составлением особых для себя пороков и вздумало еще объявлять требование на изящность вкуса; когда им завладели разврат и Бироны [46], которые продавали свои милости на вес срама и, для удобности народного подражательства, взяв на себя поставку образцов смешного и преступного, подражателям отрезывали языки за замечания,— тогда и Дух Сатиры, оставя прежнюю свою снисходительность, ревностно принялся за дело, чтоб оградить своего питомца от дальнейшей порчи. Он стал бегать, суетиться; порицал странности, обнаруживал злоупотребления, посрамлял распутство, ободрял негодование добродетели — и произвел Кантемира [47]: народная нравственность была ему за то благодарна.

Но вскоре для переодетой в европейский кафтан России наступил век другого рода: общество вдруг приняло совершенно новый вид. Это был век колоссальный во всех отношениях; век необозримых воинских и гражданских подвигов, славы, блеска, счастия и могущества; век мудрых учреждений, больших затей, светской образованности, жалованных имений и огромных брильянтовых пуговиц. В столице, в уездах, в совете, в словесности — везде видны были чрезвычайные усилия, смелый дух предприятия, трудолюбие, ожидание и даже успехи. Все двигалось, все стремилось, дополняло начатое отцом Европейской Руси: все было великолепно и удивительно, как в Тысяче Одной Ночи. Роскошь, любезность и остроумие блестящим своим лоском закрывали в событиях и произведениях и те даже неисправности, коих сила внезапно пробужденного ума не могла устранить или избегнуть. Общество было тогда завалено великими людьми, великими мотами и великими льстецами; философами, франтами, честолюбцами, педантами, красавцами, повесами, неверными супругами; эмигрантами, игроками, обжорами, хвастунами, племянниками, гордецами, гостеприимными должниками и предлинными романами. Люди умствовали, пудрились, любезничали, писали французские стихи, играли в ломбер [48], сочиняли русские книги, печатали, превозносили напечатанное и не читали. Читатели явились позже. В таком обществе и Дух Сатиры не мог оставаться в бездействии. Он прикинулся фон-Визиным; он подстрекнул автора Ябеды [49]; бросился, как ястреб, на лихоимство, на лень, на тщеславие и измял их в своих когтях; бросился на старые и молодые предрассудки и погнал их перед собою, как стаю зловещих вранов. Он грозил, докучал порокам; шипел на них змеею, надоедал им своими шутками, надоедал притворным состраданием; горстями метал им в лицо насмешки, выливал им на голову презрение; колол их в бок, колол сзади остротами, как раскаленным жегалом [50], и хохотал при виде их мучений и, хохоча, клеймил их еще на лбу бесчестием. Таким именно образом содействовал он усилиям незабвенной Покровительницы всего честного, всего законного, всего русского, облегчал, приготовлял следствия великих ее начинаний, очищал путь ее к бессмертию, и она платила ему признательностью за его доброе содействие.