День рождения кошки - Набатникова Татьяна Алексеевна. Страница 2

— Можно с шестом…

Он вышел разведать обстановку (вдогонку: «Астап, ты захватил свой кольт?»). Ни будки, ни ключника — но народ на что-то вяло надеялся.

Сборная республики тоже выбралась наружу, размяла мускулы и расползлась по крутому склону.

Женя потрясла прутья ворот. На нее с интересом посмотрели туристы.

Тогда Астап вынес из кабины монтировку, вставил ее рычагом в дужку замка, и с первого рывка замок отвалился. Восторг прокатился по рядам узников.

Передние машины проезжали в ворота, сворачивали там на обочину и без всякой совести останавливались, уступая ответственность за содеянное следующим позади товарищам. И так Астап оказался первым. Он бесстрашно поехал вперед, презирая предателей, которым дал свободу.

Однако их никто не остановил, и про подвиг Астапа до обидного быстро забыли.

— …бедная, ее на всех соревнованиях ставят. Бежит всегда самая последняя — накушается!..

— А мне кажется, она будет бежать: она такая упорная!

— Я тоже скоро четыреста побегу.

— Куда тебе, ты сто еле добегаешь!

Астап знает их всех по голосам, он ревниво вслушивается, но о нем ни слова. Обернулся из кабины, напомнил:

— А, Гарик? Я своего всегда добьюсь: если мне надо проехать, я проеду!

— Ну дак! — не сомневался Гарик.

И снова они за свое: метры, секунды, победы.

А Астап что, он всего лишь шофер, он их везет.

Прибыли.

— Ну, какое местечко я вам подобрал?

Музыкально струился горный поток, создавая особую тишину. Гарик поднял с земли ссохшийся башмак:

— Ребята, здесь ступала нога человека!

— Место что надо, Астап Ибрагимович, — успокоил Костя.

Цены ему нет, Астапу: кто, кроме него, знает, как жарить шашлыки, когда наступает неуловимая пора размещать на мангале шампуры, когда брызгать водой? Все только плечами пожимают. Им кажется, Астап должен и обязан жарить для них шашлыки, пока они тренируются на дороге. Они думают, Астап им нанялся!..

Они умываются после тренировки в горном ручье, и ноги у них тугие, как рессоры.

— Эй, вы с ума сошли — загорать перед соревнованиями?

— А, я все равно отборочные не пройду.

Астап прыгал и метался перед мангалом, как шаман, священнодействуя; он был похож на пуделя: сухое узкое тело и пышная грива волос — которые, судя по всему, он выхаживал и лелеял, как домохозяйка комнатные цветы. Он мнил себя красавцем, и в кабине Мустанга лежал на виду альбом с его фотографиями. Он глядел со всех изображений одинаково: мимо зрителя, с недостижимым превосходством, особенно стараясь на групповых снимках, чтобы не затеряться среди прочих.

Женя возьми да рассмейся над одной фотокарточкой. Уязвленный, он ревниво заглянул: что уж такого смешного? Он стоял там в рост, расставив ноги в клешах, сощуренный взгляд упорствовал, и при желании можно было, впрочем, счесть Астапа даже и красивым…

— Ну и что за смех? — обиделся он. — Сама, наверное, носила такие брюки…

— Ах, да что брюки! — улыбалась Женя, давясь умолчаниями. — …Такой взгляд!..

— Ну-ну! — строго одернул ее Костя, заступаясь за Астапа, и это заступничество задело бедного больнее, чем сама насмешка.

После шашлыков отправились в горы и нашли там две достопримечательности: пещеру, в которую далеко не углубишься, потому что спички задыхаются и гаснут, и дерево исполнения желаний: на него привяжешь какую-нибудь тряпочку с себя — и загадывай желание. Реяли на ветру полинявшие кусочки ткани; Женя оторвала полоску от носового платка и привязала к ветке. Чего она хочет? — узнать бы.

Костя лазил по склону и рвал ей цветы — хотя женаты они давно и даже ребенок есть.

Расчет тренера на высокогорную тренировку был верный — на отборочных соревнованиях ребята бежали.

Костя попал в состав, Женя — нет. Ну что ж, она была к этому готова, такая профессия. Теперь команда поедет в Москву, а Женя вернется к себе домой, в российский город, из сборной республики она выпала. Ничего, успокаивал тренер, ведь она полтора сезона пропустила со своими родами, а на будущий год обязательно побежит, пусть тренируется и не унывает, он снова возьмет ее в состав.

Костя был угнетен, смотрел в землю и чувствовал себя предателем.

— Сама виновата, зачем распрямилась перед финишем? — утешал ее и Астап.

Уж этого она не снесла:

— Ты бы еще совался!

Сборная республики уехала в Москву. Астап освободился. Он теперь снова должен был возить арестантов-пятнадцатисуточников к месту принудительных работ и назад. Очень ему было тоскливо.

Вечером накануне Жениного отъезда он заехал в пансионат. Она теперь была тут одна среди чужих. Он нашел ее в холле: сидела у телефона, ждала звонка от Кости из Москвы. Астап в молчаливой преданности просидел около нее целый час. На сей раз Женя отнеслась к нему как к родному — в этой земле он был теперь единственным ее знакомым.

— Сиди, Астап, посиди еще: ты мне сегодня как сувенир из счастливого прошлого.

— Это обидно.

— Игрушечная обезьянка-сувенир… — пробормотала Женя.

— Жаль, — сказал он, — что я не могу отвезти тебя в аэропорт: мне в это время как раз получать моих арестантиков.

— Да, жаль, — согласилась Женя рассеянно. — Но ничего, я на городском автобусе.

— С чемоданом? — сочувствовал Астап.

— Что делать.

Костя так и не пробился со своим звонком. Москва была далеко отсюда.

Наутро в шесть часов Астап разбудил ее стуком в дверь. Она спросонья выглянула в щелочку (спит голая! — понял Астап) и удивилась:

— Ты?

— Поехали, — шепотом сказал он, чтобы не разбудить здешних жителей. — Я отвезу тебя в аэропорт, а после за арестантами.

И целомудренно опустил взгляд, чтобы не думать о ее наготе там, за дверью.

Она пожала плечами, соглашаясь, и скрылась одеться.

Времени было еще полно, и Женя не встревожилась, когда они свернули с шоссе, — у Астапа, как всегда, найдутся загадочные дела по пути. Пусть, это его забота успеть и в аэропорт, и за арестантами, а ее-то самолет еще не скоро: в одиннадцать часов. Сейчас только семь.

Скоро, ах, уже скоро — через несколько часов — она увидит своего маленького сына, а вечером позвонит из Москвы Костя, позвонит уже домой.

Только теперь она разрешила себе почувствовать, как соскучилась по ребенку, а раньше запрещала. Мама пишет, что он спит, встав на четвереньки и задрав попку кверху. И что пальчики на ногах у него в точности повторяют ее, Женины, пальчики в детстве. И что всех он узнает и различает.

Асфальтовая дорога закончилась, Астап ехал теперь по глинистому проселку, петляя среди береговых кустарников. Какая-то речка просторно разлилась, делясь на множество проток, тут и там блистала мелкая вода, квакали лягушки, стояло ясное утро, полное счастья. И куда это Астапу понадобилось заезжать?

А вчера вечером она долго не могла заснуть в предчувствии встречи с сыном, слушала задумчивое жабье «урь-рь-рь…» И снова: «урь-рь-рь…» И замирала, и гладила сама себя по упругим сухощавым бокам, чтобы успокоить нетерпение отъезда.

Мустанг заглох, переезжая через протоку. Астап открыл внутри кабины капот. В просветах меж внутренностей мотора журчала по галькам вода. Руки у Астапа стали грязными, он попросил Женю стянуть с него через голову рубашку, а брюки спустил сам и остался в плавках — узкая мартышка с гаечным ключом.

Жене показалось, что мотор заглох как-то неубедительно… Не решил ли этот хвастунишка заставить ее тревожиться об опоздании, чтобы затем показать себя классным механиком? Женя улыбнулась про себя и еще раз увидела, какое счастливое летнее утро, и где-то в ее городе сейчас просыпается отец, ее лучший в мире папка, чтобы ехать в аэропорт встречать самолет. Уже ее город повернулся ей навстречу, хотя она еще далеко.

Переезжал речку мотоциклист — редкий путник в этой чаще, и можно было бы, наверно, остановить его и попроситься на заднее сиденье, чтобы вывез хотя бы на большую дорогу, но это было бы предательством — оставить мартышку Астапа одного — в унижении — ковыряться в моторе.