День рождения кошки - Набатникова Татьяна Алексеевна. Страница 45

У праведников ведь другая психология, чем у нас, они и согрешат — не так, как мы.

Макс

Перепали ему дивной красоты печальные глаза. Видно, многое было ему дано от природы, да не пригодилось.

Скучает ужасно. Включит в тренерской телевизор, выключит его, ах. Возьмет гитару, запоет, отложит в сторонку…

В молодости был джазмен, пел в ансамбле…

Слишком мало взяла жизнь из того, что он готов был ей отдать.

Все пропадает в нашей системе без пользы, и люди тоже. Не в коня корм. Такой уж конь.

— Давайте как-нибудь соберемся, посидим, попоем!..

Но так и не собрались пока.

От душевной неприкаянности Макс подружился с Ивиком, официантом.

Ивик человек богатый, весь в «фирме», красавец притом. Но красотой своей, как Макс, не пользуется. Ведь Макс выпьет — что нужно подавляется, что нужно оживает, — а Ивик человек восточный, мусульманский, к вину не приучен.

Его привезла когда-то с юга директриса ресторана, много старше его, вывела в люди, быстренько родила двух детей — заградительный такой батальончик, чтобы не было охоты к отступлению, и теннис теперь — одна отрада Ивика. Человек отрады хочет. Чтоб никакой «пользы», кроме радости души.

И вот Ивик поставил себе цель: научиться играть левой рукой так же, как правой. (Господи, нам бы его заботы!)

И в часы, когда зал не занят играми, приезжает на своей машине Ивик, переодевается в фирменную теннисную форму, становится против Макса (Макс без «фирмы», да у него и нету) — и играют вдвоем, долго играют, до ночи, до усталости, чтоб не чувствовать тоски своей души.

Нет в жизни счастья

Я уже говорила, у нас в основном несемейные люди. Кандидат наук Инна-марксистка — тоже. И вы уже поняли почему? А славная такая женщина. Добрая.

Или вот взять нашу прелестную Любашу — которая с формами… Она, между прочим, тоже преподает в институте не то химию… Но это нетрудно, никаких особенных усилий не требует, если ты родился в семье таких же преподавателей, закончил школу, поступил на автопилоте в вуз, несло тебя течением — а течения в каждой среде свои: на дне, и в средних слоях, и наверху, они автоматически влекут своих людей, можно не грести — и вынесло на кафедру, вот ты и ассистент, хотя ни разу твоя мысль не зашкалила за пределы, дозволенные строкой учебника.

Вяжет, шьет, рукодельница. Такая пропадает хозяйка!

И было мне вначале непонятно, как это наши холостые мужчины не бьются за нее друг с другом в смертном соперничестве. Домой боится поздно возвращаться — и некому проводить.

Но вот глядим — наш Вася Никулин, заводской технолог с аккуратной походочкой бюргера, стал поджидать Любашу после игры. Ну, Бог в помощь!

Очень ведь мы озабочены счастьем наших знакомых, поскольку собственное счастье нам не удалось.

Вася парень тоже славный, скучный жутко, рассуждает: «А как же, не подмажешь — не поедешь!» Такой мудрый старичок лет тридцати.

Мы думаем: хорошо, что Вася забыл, как однажды ему пришлось несолоно хлебавши уйти с игры из-за Любочки.

Простил ей эгоизм, не то что Валентин, который своей Саше до сих пор не прощает.

Да и как помнить зло, ведь Любаша одна у родителей дочка, все лучшее привыкла получать, в этом что-то даже детски-трогательное есть: всегда с улыбкой заберет себе лучшее место на корте:

— Я не могу против солнца играть! — и все тут. А ты моги как хочешь.

И недели две Вася ее провожал. А потом, увы, все расклеилось.

Бедность участия — психиатрический термин: чувства чуть тронуты поверху; улыбка — как рябь по воде; а глубина их беспробудно спит.

Две скуки не сработали на взаимное притяжение, отпали.

А мы-то радовались.

Благословенное нарушение симметрии

Интеллигентная наша Катя — у которой всё в тон — пришла со светящимся лицом и сказала, что ее место в клубе года на два освобождается: она идет на выполнение демографической программы.

— Можете занимать за мной очередь! — объявила всей нашей женской раздевалке.

Мы ужасно обрадовались. Никто, понятно, не спросил насчет отца, отец в Катином счастье роли не играл.

И вообще, у нас не принято соваться; каждый скажет о себе столько, сколько сочтет нужным.

А не сочтет — так что ж, мы не знаем, что ли, других таких историй? Не жили на свете? Жили, знаем.

Я знала одну прелестную, чудную женщину, был у нее возлюбленный — женатый, и решила она родить. Совершенно счастливая ходила. Торжественно ждали они с возлюбленным этого часа, а были далеко не молодые: ей тридцать девять.

Час грянул неожиданно, в ночь с пятницы на субботу, «скорую помощь» вызвать к автомату бегала соседская старушка; у возлюбленного дома тоже телефона не было, и в выходные некуда было ему позвонить.

Ну и перенесла она за эти выходные! Врачи хоть и боялись за ее поздние роды, с этим она справилась, и, когда акушерка сказала: «Девочка!», она счастливо произнесла: «Ну, здравствуй, Машенька!» Потом в палате молодые родихи (я понимаю, что правильно «родильницы», но это не по-русски; «сорок килОметров» — говорили в нашей деревне мужики, и где-нибудь в Англии это, может, и киломЕтры, а по нашей дороге сорок этих самых будет исключительно с ударением на о; или: «Я пошла к детЯм» — тоже по-русски гораздо правильнее, потому что «к дЕтям» — это когда из гостиной в детскую, а когда из очереди в коммуналку, то сугубо «к детЯм». И с этим не справиться никаким лингвистам, с правотой живого языка); так вот, родихи в палате обсуждали между собой: мол, там какая-то старуха, говорят, рожала, так еще и «здравствуй, Маша» сказала. Очень удивлялись. Тридцать девять лет — возраст их матерей, и они уж, верно, толстые старухи.

А она лежала, отвернувшись к стенке, обессиленная родами, и плакала оттого, что вот родилась Машенька, а ни одна душа на свете про то не знает, никто не принесет ей фруктов, как этим дурным молодухам, август на дворе, пора плодов, и хочется есть, а эти девки жрут, и невдомек им.

В понедельник она позвонила возлюбленному на работу, он ругается: где ты без меня шляешься, я приходил в субботу, в воскресенье… Она перебила:

— У нас родилась Машенька! — и заплакала.

И любовь продолжалась у них еще долго, еще лет пять. Пока жена не выставила его за дверь и он не перебрался к возлюбленной насовсем. Вот тогда любви и пришел конец.

Так что нас ничем не удивишь.

И мы смотрим на нашу счастливую Катю с грустью, как боги, которым открыты все книги судеб и можно заглянуть в их конец и узнать, «кто с кем остался».

Как будто сама Катя знала про жизнь меньше нашего.

Но она была счастлива, а мы нет. И в этом состояло ее превосходство. Всю нашу мудрость она превосходила простейшим жестом — отказом от нее.

Домохозяйка

На всю даль улицы простерся вой сирены, вдоль собственного вопля мчалась не смолкая пожарная машина, подлетая на ухабах, и Лена заплакала в своей квартире от чьей-то невидимой беды. Следующие машины пронеслись молча и сосредоточенно, но где-то включилась заводская сирена тревоги. Нет звука ужасней, а чувства Лены больно обострены: вчера приехали в этот незнакомый город, в эту квартиру, вещи свалены в кучу, двухлетняя дочка неприкаянно ходит из угла в угол, ночевали на полу, и Лена не знает, за что хвататься. Сирена смолкла, тревога скрылась в прошедшем времени. Наползли, как муравьи, на чистое место тишины другие, мирные звуки. Побрякивали трамваи, ворочались громоздкие троллейбусы, Лена успокоилась. Она была пока чужая этому городу, и труд ее не пригождался выполнению его планов, и никому не помогали ее слезы. Все, что с ней происходило, не имело для общества пользы. Она была домохозяйкой.

К соседке Вале то и дело за чем-нибудь: новоселы ведь.

Пришел по вызову слесарь, спросил внимательно, как врач:

— Что у вас?