Кукла вуду (СИ) - Сакрытина Мария. Страница 19
Сейчас, глядя на грустного и такого беспомощного Антона, мне его жаль. Я забываю, что он был раньше счастлив, что в отличие от меня, нищей, никому не нужной, весь этот прекрасный дом – его. И наверняка не только дом… А ещё семья его любит… Но нельзя так с человеком. Ни с кем. Это неправильно. Это очень-очень неправильно!
- Оля?
- Ты жил раньше в этом доме, - вырывается у меня.
Антон не выглядит удивлённым.
- Правда? - равнодушно говорит он. Потом вдруг спрашивает: - Оля, ты назвала меня именем человека, о котором здесь все говорят. Я был этим человеком? До моей смерти? Я правильно понял?
Надо же, а я думала, хуже не бывает.
- Да, - сдавленно отвечаю я.
Антон кивает.
- Сложно было не догадаться. Ты грустишь поэтому? Потому что я умер? Как и все, кто смотрят на меня здесь?
- Да, - шепчу я.
Антон улыбается.
- Зря. Мне ведь хорошо.
- Хорошо? - Я ошеломлённо смотрю на него, спокойного и рассудительного… на коленях у моей кровати.
- Конечно. Я снова живу благодаря тебе. Теперь я твой.
- И это хорошо?!
- Конечно, - повторяет он. - Оля, ты как будто не понимаешь: в моих глазах ты сияешь. Касаться тебя – наслаждение. Говорить с тобой…
- Пожалуйста, замолчи, - в ужасе прошу я.
Он послушно затихает, но по-прежнему смотрит на меня с улыбкой. Господи, это кошмар! Мне страшно! Наедине с этим… сумасшедшим мне страшнее, чем когда-либо в жизни. Страшнее даже, чем с матерью, когда она умерла – она-то не говорила и не двигалась, а этот – от него всего можно ожидать!
- Оля? - Антон отодвигается. - Я сказал что-то не то?
- Т-ты ужинал? - вместо ответа интересуюсь я. Меня снова трясёт.
Он пожимает плечами.
- Сходи… от-тдохни, - прошу я. - П-пожалуйста. Я хочу ост-таться одна.
Он грустно кивает.
- Как пожелаешь. Ты позовёшь меня, когда я понадоблюсь?
Он смотрит внимательно и с надеждой, и только поэтому (а ещё помня его мать) я говорю:
- К-конечно. Т-ты только наб-берись сил, п-пожалуйста. От-тдохни.
Не признаваться же, что в его присутствии меня колотит от страха. Он сумасшедший! А если его переклинит? Его семья спокойно отдаст меня ему, и никто пальцем в мою защиту не шевельнёт.
Под эти весёлые мысли я окончательно срываюсь: сначала рыдаю, как ненормальная, потом пью таблетки и, наконец, засыпаю. Тогда этот сумасшедший день заканчивается.
И начинается не менее сумасшедшая ночь.
***
Мне редко снятся кошмары – наверное, я слишком много боюсь наяву, на сон страха уже не остаётся. Ещё во сне я верю, что могу всё.
Это действительно сон: я вижу, как дрожит в лунном луче паутина за надгробием, как самоцветами переливаются на ней дождевые капли. Но не чувствую, что трава под ногами мокрая, а ветер промозглый – только слышу шелест листвы, словно кто-то тоскливо шепчет, и ему отвечают.
Могил вокруг сотни – вычурных, свежих или наоборот, старых, еле различимых среди сумрачной зелени. Покосившиеся кресты, поросшие мхом надгробные плиты, увядшие букеты, низенькие оградки… У склепа, вход в который загораживает скорбящий ангел, мы с Антоном танцуем под музыку кладбищенского ветра.
Конечно, до этого я никогда ни с кем не танцевала, даже во сне. Особенно вальс. В глубине души ты на самом деле без ума от него, думаю я о себе, глядя на Антона. Он снова одет в траурный костюм, но больше не смотрит на меня с нежностью или благоговением. Он вообще на меня не смотрит. Но он так близко, и он такой… такой настоящий. Словно эта часть вовсе не сон. Мне даже начинает казаться, что я действительно чувствую его прикосновения, холодные и жёсткие. Он не живой – со мной танцует мертвец.
Но это ведь сон, поэтому я не пугаюсь – только наблюдаю.
Антон смотрит куда-то в сторону. Я слежу за его взглядом и вижу свежую разрытую могилу. Из-под комьев земли выглядывают помятые розы и гвоздики, а у изголовья стоит портрет Антона, перевязанный чёрной лентой. Слева от ленты угол рамы треснул…
- Дамы и господа! – взрывает вдруг тишину глубокий баритон. – Завязываем киснуть! Въе…м музыку!
В ответ зажигательно бьют барабаны и шелестят маракасы. Всё это непостижимом образом действительно складывается в музыку, и она так и тянет пуститься в пляс. Ни в коем случае не вальс, а что-то безумное, безудержное, которое я даже во сне представить не могу.
Или могу? Отплясывает же на соседней могиле… э-э-э… Что в моём сне делает незнакомый негр? Я не против Олега Николаевича, я даже пару раз о нём фантазировала – мы задачи вместе решали, он меня нежно по руке гладил и хвалил. Но… это… что?
С Олегом Николаевичем его сближает разве что цвет кожи – идеально-чёрный. Этот незнакомец помахивает полами траурного сюртука, и жилет под ним алый, как свежая кровь. Шляпой-цилиндром с фазаньим пером он умудряется жонглировать – сверкают в лунном свете маленькие человеческие черепа-украшения. Но лучше всего – лицо, выбеленное, как у мексиканцев в День Смерти. То есть, как у скелета. А, и дреды. Дреды – полный класс!
И вся эта эклектика сейчас такие коленца выделывает, что честное слово, я начинаю сомневаться, а сон ли это? У меня неплохое воображение, но… не настолько же хорошее!
Пока я смотрю это шоу, Антон незаметно отступает. Мир словно разделяется на две части: похоронный шелест листвы, и Антон в нём; и танцующий под барабаны чудак. Улыбается он так, словно уже хорошо принял. И, похоже, не только алкоголь…
Я стою на границе миров и очень хочу проснуться.
- Давай сюда, детка! - зовёт чернокожий танцор. – Иди, потанцуй со мной, не обижу!
Я качаю головой и сажусь на край могильного камня. Мгновение во сне тянется долго – незнакомец взмахивает тростью, в лунном луче сверкает серебряный набалдашник-гроб. И ритм барабанов, по-прежнему заводной, чуть замедляется.
Меня обдаёт сизым дымом от сигары, но запаха я по-прежнему не чувствую. Теперь танцор развалился на том же могильном камне, в одной руке бутылка, в другой – сигара.
- Кто вы? – тихо спрашиваю я.
Мне кажется, я видела его раньше. Во сне, наверное, и ещё сегодня, когда читала о вуду. Точно же видела… Трость, украшенная гробом, черепа на цилиндре, сигара, выбеленное лицо…
Он довольно улыбается, и я не могу оторвать взгляд от его белых губ. Если у Антона улыбка очаровательная, то у этого – безумная. Весёлая. Опасная.
«Он так весел и опасен в пляске лунных теней…»[1]
- Барон Суббота, - выдыхаю я, и хоть во сне обычно не боюсь, сейчас в груди что-то болезненно сжимается. Барон Суббота, Барон Самди и Ля Круа – хозяин кладбища и проводник смерти. В моём сне?
Я вижу его сейчас только потому, что читала об этом вечером. Только поэтому. Оля, успокойся.
- Не боись, детка. – Барон снова затягивается. Потом толкает ко мне бутылку. – На глотни.
Я отодвигаюсь. Уже глотнула однажды, теперь за мной всюду ходит безумный одноклассник, а его родители уверены, что я колдунья вуду.
Барон смеётся приятным грудным смехом. Почему-то это успокаивает.
- Не боись, - повторяет он. – Я гробовщик, а не убийца.
В какой-то из статей упоминалось, что Барон стал духом потому, что пытался кого-то спасти. Поэтому, говорилось там, он справедлив и может отказаться «рыть могилу» по указу колдуна. Не уверена, что этому стоит верить: смерть во многих религиях пытаются сделать справедливой. Наверное, так легче жить.
- Вы мне снитесь, - уже громче, чтобы убедить саму себя, говорю я. – Это всего лишь сон.
Но почему тогда я не могу проснуться? Ведь стоит человеку во сне понять, что это сон, и всё, он пробуждается.
Барон смеётся – нет, хохочет.
- Детка, не п…ди! На тебе моя метка, знаешь ли.
Сквернословит, об этом тоже писали в статьях. Ругательства так гармонично сочетаются с ним… Как сюртук с дредами.
- Метка?
На левом запястье свернулась коричневая змейка. Я изумлённо гляжу на неё, и она пропадает, всасывается под кожу, превращаясь в сияющую татуировку.