Черный треугольник. Дилогия - Кларов Юрий Михайлович. Страница 105

Деникин, Врангель, тиф, голод – все это имело самое прямое отношение к гражданину РСФСР Петру Петровичу Борину, но отнюдь не к его брюкам. Брюки старшего инспектора бригады «Мобиль» занимали строгий нейтралитет к тревожным и неустроенным будням. Их не могли смять наступление Врангеля и белополяков, ночные выстрелы и перебои со снабжением хлебом. Они были для старика символом нерушимости и надежности его личного мира, непоколебимости всех его жизненных ценностей, условностей и предрассудков.

Если на человеке хорошо выглаженные брюки, значит, он по-прежнему уважает себя, значит, его не сломило настоящее и он твердо верит в будущее.

Да– с, Леонид Борисович, можете, конечно, улыбаться, но это так. Именно так. Только так.

– Если бы всевышний дал Кустарю память похуже, он бы остался жив, – загадочно сказал Борин и нежно погладил свою бородку. – Помните, как писали раньше в дурных романах? «Пал жертвой собственной памяти». Прозоров не собирался его убирать. Он к этому не готовился, потому так неуклюже и выкручивался. С Глазуковым все заранее было продумано, а тут…

– Экспромт? – вспомнил я Иду Липовецкую.

– Ежели вам угодно.

– А зачем ему потребовался сей экспромт? Чем ему помешал Кустарь?

– В том-то все и дело. Кустарь, сам того не зная, за горло Прозорова взял. Помните, он как-то обмолвился на допросе, что входная дверь в пещеру Алладина, где его все эти сокровища дожидались, была обита то ли клеенкой, то ли кожей зеленого цвета?

Не могу сказать, что память тут же пришла мне на помощь, но я все-таки кивнул головой.

– Так вот, – продолжал Борин, – как вам известно, эти дни мы обследовали квартиры всех девяти доходных домов в районе Покровки. Среди ста двадцати трех квартир лишь в двух двери оказались обиты зеленым. Одна такая квартира находится на пятом этаже доходного дома Ругаева на Покровском бульваре…

– Общежитие коммуны «Красный факел»?

– Да-с, общежитие. Там, понятно, никакого ограбления не было и не могло быть. Что там возьмешь, кроме пригоршни вшей? Так что дом Ругаева сразу же отпал.

– А где же оказалась вторая квартира с зеленой дверью?

– В Белгородском проезде, Леонид Борисович.

– В каком доме?

– В доме Котова.

– Это там, где Прозоров жил?

– Да-с, там, где Прозоров.

– Уж не хотите ли вы сказать, что Кустарь ограбил квартиру Прозорова?

– Именно так. Дверь этой квартиры обита зеленой клеенкой.

– Может быть, совпадение?

– Мы несколько раз перепроверяли, Леонид Борисович. Ошибка исключена. И драгоценности «Алмазного фонда», и экспонаты Харьковского музея Кустарь похитил там. И письмо, видно, там же хранилось.

– Но, может быть, квартира была ограблена Кустарем при прежнем съемщике?

– Нет, Прозоров тогда уже жил здесь. Он вселился сразу же после выписки из госпиталя. Он-то и обил зеленой клеенкой дверь. Такую клеенку выдавали по ордерам в пятнадцатом распределителе.

Итак, человек, которого мы с Бориным столько времени разыскивали, пытаясь разгадать тайну письма и отыскать драгоценности «Фонда», находился, оказывается, рядом с нами, в здании Центророзыска. И хотя плясали мы, как и положено, от печки, а ни до чего путного не доплясались…

– Прозоров не был в курсе подготовленной нами операции, – сказал Борин. – А когда сообразил, куда и зачем Кустарь его ведет, то…

Да, Кустаря погубила память, а Прозорова – нервы. Прояви он тогда немного выдержки – и вряд ли бы Борин добрался до квартиры с зеленой дверью…

Но чего сама по себе стоит теперь эта квартира!

III

«Тупик» – это полюбившееся Ермашу слово мы тщательно избегали, но иной раз оно вертелось на языке у меня самого.

Что поделаешь, вся история с квартирой Прозорора и с ним самим представлялась настолько несуразной, а главное – перекрывающей основные пути дальнейшего розыска, что после нее трудно было говорить о перспективах. Практически теперь вся надежда сводилась к Шидловскому. Предполагалось, что он попадет в засаду, которую мы по-прежнему держали на квартире Прозорова. Если Шидловский бывал у Прозорова раньше, то, видимо, должен появиться и теперь. Но уж слишком много здесь было всяческих «если».

Да и когда Шидловский может зайти или заехать к Прозорову? Через неделю? Через две? Через месяц?

Да, проморгали Прозорова, проморгали! И когда Ермаш с предельно простодушной улыбкой вспомнил как-то о своей бабушке, которая целый день разыскивала очки, оказавшиеся у нее на носу, я только смог ему ответить еще более широкой улыбкой, настолько простодушной, что на лице Ермаша мелькнуло что-то вроде сочувствия.

– Да ты уж слишком, Косачевский, – сказал он. – Как вышло, так вышло… А об «Алмазном фонде» можешь покуда мне не докладывать. Поговорим о других розыскных делах. Всему свой черед. – И не удержался: – Эгерт ты показывал фотографии Прозорова и Шидловского?

– Показывал.

– Ну?

– Прозорова будто видит впервые.

– А Шидловского что, опознала?

– Говорит, что это Жакович.

– Кто?

– Офицер, который, после казни Каляева помогал его семье, а в восемнадцатом финансировал попытку освободить в Алапаевске сестру царицы – Елизавету Федоровну.

– Тот, что ездил вместе с Уваровой и Эгерт на Валаам к Олегу Мессмеру?

– Вот-вот. Я еще тогда Сухова для проверки в Петроград посылал.

– Помню. Уверена, что Жакович?

– Уверена.

– Этого еще здесь для пущей путаницы не хватало, – со злостью сказал Ермаш. – Паршивое дело!

Что и говорить, паршивое. Уж такое паршивое, что дальше некуда!

Ни одно дело, которыми занималась бригада «Мобиль», не было связано с таким неимоверным количеством неудач, как розыск сокровищ «Алмазного фонда». Чехарда фактов, обилие версий, нагромождение самых разнородных событий и ошибки. Бесчисленные ошибки.

Казалось, судьба не то что подсмеивается, а просто издевается над нами, заманивая в тот или иной тупик гигантского лабиринта с бесчисленным количеством перекрещивающихся между собой ходов и переходов.

И все же, как я неоднократно убеждался, судьба вовсе не стремилась полностью лишить нас надежды на благополучный исход. Вдоволь поиздевавшись, она не забывала и обнадежить, подбросив тот или иной подарок.

К таким подаркам своенравной судьбы, которую покойный Артюхин почтительно именовал богом («Бог не обидит: бабу отымет, так девку даст»), я бы отнес письмо Харьковского губернского уголовного розыска, полученное вскоре после открытия, сделанного Бориным относительно зеленой двери, и долгожданный приезд в Москву комиссара бандотдела Харьковской ЧК Сергея Яковлевича Приходько.

Письмо из Харькова было ответом на нашу ориентировку. Узнав от Эгерт, что Галицкий отобрал из ценностей «Фонда» ряд вещей для реализации, мы отправили в некоторые управления и отделы уголовного розыска соответствующие сообщения. Мы просили в случае обнаружения той или иной ценности «Фонда» принять меры к ее изъятию и незамедлительно сообщить об этом в Центророзыск.

Шансов на успех, учитывая условия гражданской войны, организационную неразбериху и всяческие неурядицы, было, конечно, мало. Но угадай, где потеряешь, а где приобретешь. И вот пожалуйста, неожиданно выскочило на поверхность пресловутое «авось», про которое никогда не забывал многоопытный и великомудрый Борин.

На этот раз «авось» имело форму официального письма с бледно-лиловым штампом, исходящим номером, датой и художественно выполненной подписью в овальном орнаменте завитушек.

Харьковское «авось» в лице начальника губернского уголовного розыска сообщало, что при обыске на квартире у Павла Алексеевича Уварова, подозреваемого в скупке и спекуляции золотом и валютой, среди прочих подлежащих изъятию вещей, спрятанных в отхожем месте (к письму прилагалась фотография отхожего места, являвшаяся наглядным свидетельством того, что бывшему тобольскому вице-губернатору пришлось в Харькове поступиться привычным комфортом), обнаружен мужской перстень с крупным сапфиром. На сапфире изображен Геркулес, вооруженный палицей, с наброшенной на плечо шкурой льва и оливковой ветвью в руке.