Пора волков - Клавель Бернар. Страница 2

– Само собой – я.

– Тогда бросай работу и следуй за нами.

– А чего от меня хотят?

– Мэр все тебе скажет.

Сверху, из окошка, донесся вопль старого солевара:

– Что? Вы забираете у меня истопника? Да куда ты лезешь, стражник? Видать, совсем рехнулся. Обычно мы втроем у одной печи возимся – и то тяжело. Не могу же я тут один за всех управляться!

– Заменим кем-нибудь другим, – откликнулся стражник.

– А от него-то чего тебе надо? Он славный малый. Надежный такой. Мы с ним прекрасно ладили.

– У меня приказ.

– Чей это приказ? Ты не имеешь права его уводить, не сказавши за что – так в законе писано.

– В законе ничего такого не писано.

– Нет, писано.

– Неправда. Я закон лучше тебя знаю.

Теперь они уже почти кричали. Иезуит выступил вперед и поднял руку, призывая спорящих к молчанию. Как только установилась тишина, ровным, спокойным тоном, столь непохожим на крикливые голоса двух других, он произнес:

– Гийон, вас определили вместе со мной в бараки за Белиной. Там умер могильщик, и вы замените его.

Наступившее молчание казалось нескончаемым. Реву ветра вторил рев огня. Едва уловимый шум огромного насоса, что качал солевой раствор где-то глубоко под их ногами, был подобен приглушенному биению сердца. Справившись с мгновенным оцепенением, Матье бросил оглобли, тележка упала, и сухие поленья посыпались из нее с грохотом, который разнесся далеко за пределы пустыря. Отзвучало эхо, и опять наступила тишина, нарушаемая лишь биением сердца в глуби земли, – Матье различал его так явственно, как если бы приложил ухо к груди больного. Он уже собрался было заговорить, но солевар, опередив его, взревел:

– Да вы все там свихнулись в вашем городе! Тут наверняка ошибка: ведь Гийон-то сам из Эгльпьера. Он даже не из Салена. Так какого же черта ему делать в ваших бараках?

– А ты, – закричал стражник, – не суй нос не в свое дело. Будет ему замена, так что за соль не волнуйся!

Сабо старика застучали наверху, потом по ступенькам лестницы, потом по выложенному плитами полу нижнего этажа. Гийон не обернулся. Пока старик спускался к ним, Матье стоял не шевелясь, точно окаменев под взглядом прозрачных глаз иезуита, который, не отрываясь, смотрел прямо на него. Стук сабо казался удивительно громким в этой тишине, наполненной лишь ветром да глухими ударами, что поднимались из недр.

– Ты-то здесь ни при чем, – сказал старик, подойдя к ним. – И святой отец, конечно, тоже; но хотел бы я знать, как они там кидали жребий и кто из советников при этом был.

Прежде чем ответить, стражник вопросительно посмотрел на иезуита.

– Никто жребия и не кидал; Гийона назначили могильщиком, потому как он пришел в город сразу после смерти жены, а она от чумы умерла.

Гийон шагнул было к пришедшим, но стражник жестом остановил его.

– Не подходи близко, ты наверняка заразный.

– Я!.. Да моя жена умерла от грудной болезни, а вовсе не от чумы! Она уже два года харкала кровью. Можешь спросить у цирюльника, который ее лечил. Когда жена умерла, в Эгльпьере еще и чумы-то не было.

– Если б парень был заразный, – проговорил старик солевар, сжав голую руку Матье, – я бы сам подхватил болезнь. Да и он не мог бы работать.

– Не дотрагивайся до него, – закричал стражник. – А не то отправишься в бараки вместе с ним.

Старик неприятно, скрипуче рассмеялся. По его изможденному, бледному лицу пробежала зыбь мелких морщинок, высохшее, сгорбленное тело затряслось под коричневой рубашкой, которая болталась на нем, как балахон.

– Да мы уж больше месяца работаем вместе, – произнес он. – И сколько раз я до него дотрагивался! Мы и хлеб делили, и все. И пили из одной фляги. Прямо смешно тебя слушать. Попотей тут с мое и смерти не побоишься.

Он смачно сплюнул в сторону стражника и, словно разделавшись со своим гневом, повернулся к Матье, взял его за плечи и расцеловал.

– Ничем я не могу тебе помочь, бедный мой мальчик. – Голос старика звучал теперь мягче и слегка дрожал. – Частенько я бранил тебя, но ты же знаешь, это я так, не со зла. У нас, солеваров, в привычку вошло бранить тех, кто у топки. Чтоб не так тоскливо было, понимаешь… Ты еще вернешься… Точно знаю: вернешься, ты – парень крепкий… Уж поверь мне, вернешься…

Голос старика прервался. Он хлопнул Матье по голой спине и исчез в нижнем помещении. Сабо отстучали три или четыре перекладины лестницы, когда вновь, уже тверже, зазвучал его голос:

– Ты славный малый. Да… Славный малый – и сын у меня был такой же… И его я тоже бранил… И хотел бы еще побранить… Так бы хотел, о господи…

Матье, который всегда считал, что солевар его ненавидит, не в силах был что-либо сказать. Какой-то комок стоял у него в горле и не давал вымолвить ни слова. Он повернулся, направился к дому и вошел туда как раз тогда, когда мокрые сабо старика исчезли, мелькнув последний раз на верху лестницы.

Яростный жар печи, который он всегда так клял, теперь манил его. Жгучий свет пламени завораживал. Он напряженно прислушивался к скрежету скребка по дну чана и завидовал старику солевару, который сейчас гнул спину над раствором, откуда поднимался солевой пар, разъедающий легкие.

Возможно, Матье и бросился бы к лестнице, но в эту минуту к нему подошел иезуит и молча стал перед ним.

Это был человек почти одного с Матье роста, но уже в плечах; лицо его круглилось под черной шляпой, из-под которой выбивались каштановые жестковатые волосы. Матье отметил белизну рук священника, а когда он поднял глаза, прозрачный взгляд нечеловеческой силы пригвоздил его к месту.

– Я – отец Буасси, – произнес священник голосом твердым и теплым, без малейшей жесткой нотки. – Вы меня, конечно, не знаете, я из Доля. Мы с вами вместе пойдем к больным. Увидите, это не так страшно, как говорят. Когда человек так здоров и силен, как вы, ему все нипочем. Я пережил уже две эпидемии, и пострашнее теперешней. И, как видите, я здесь. Значит, господь бог наш рассудил, что я еще могу принести пользу. И если вы тоже сумеете приносить пользу, если вы сумеете любить тех, кому мы станем оказывать помощь, господь бог сохранит вам жизнь.

Говорил он удивительно просто – точно звал Матье на увеселительную прогулку. Он положил прохладную ладонь на плечо возницы и сказал:

– Оденьтесь, Гийон. Вы вспотели. Вот так и заболевают.

– Но моя жена умерла вовсе не от чумы, а от грудной болезни. Цирюльник, который ее лечил, вам это подтвердит. Она два года харкала кровью.

– Я верю вам, но это ничего не меняет. Мы помолимся за упокой ее души. И бессмысленно пререкаться, – они назначили вас, и вам придется идти… Надевайте же рубашку.

У Матье были наготове слова, которые он мог бы сказать в свою защиту, слова возмущения против столь явной несправедливости. Ведь он не из этого города. И нечего ему делать там, на Белине, где каждый день мрут больные и те, кого посылают за ними ухаживать, кормить их и хоронить. Наброситься бы на стражника, а потом скрыться, не пришлось бы соглашаться с тем, что равносильно смертному приговору. Так-то оно так, – и, однако же, Матье натянул рубашку и набросил на плечи толстую накидку. И если разумные доводы застряли у него в глотке, то вовсе не от того, что сказал иезуит, – нет, Матье околдовал этот прозрачный, дружелюбный и в то же время властный взгляд. Он ничего не понимал. Все в нем клокотало, все возмущалось, и вдруг этот взгляд – он связал Матье по рукам и ногам, подчинил его чужой воле, так что он и думать забыл о побеге. В глазах священника не было и тени жестокости, но столько в них было странной силы, что Матье не мог ей противиться.

Какое-то мгновение они стояли неподвижно, лицом к лицу, скрестив взгляды, и Матье почувствовал, что сила эта сломила его. И уже не существовало ничего вокруг – ни ворчания печи, ни скрежета скребка солевара, ни даже обжигающего пламени.

Священник шагнул к двери, потом, внезапно обернувшись, указал на раскаленную пасть печи, где полуобгорелые поленья корчились в вихре искр.