Другие цвета (сборник) - Памук Орхан. Страница 80

Я, наверное, был весь в мыслях о романе, над которым тогда работал, сидел дома, курил пачками и поэтому ничего не видел. Мне рассказали об этом позже. Через некоторое время после смерти Юла Бриннера его показали по телевизору. Лысый актер, который никогда мне особенно не нравился, как и его фильмы, лежал на больничной койке; он смотрел прямо в глаза зрителям и, тяжело дыша от боли, говорил:

«Вы увидите эту передачу после моей смерти. Я умираю от рака легких. В этом только моя вина. Как я не пытался, я не смог бросить курить. И жалею об этом. А сейчас я умираю мучительной смертью. А ведь я был богат, успешен, мог жить еще, мог наслаждаться жизнью, но теперь все кончено из-за сигареты. Постарайтесь не делать так, как я, немедленно бросайте курить. Иначе, как я, умрете глупой смертью, не успев насладиться жизнью».

Когда мой друг рассказал мне об этой свежей записи, так потрясшей его, я с улыбкой протянул ему пачку «Мальборо», и мы закурили. Потом внимательно посмотрели друг на друга, но улыбаться перестали. В Турции я всегда много курил, не особо задумываясь над этим, и, хотя я знал, что в Нью-Йорке с курением меня ждут неприятности, я даже представить себе не мог, что они будут такими.

Это никак не касалось того, что я слышал в Нью-Йорке по радио, видел по телевизору или читал в журналах и газетах, пугавших всевозможными неприятностями. Ко всему этому я привык раньше. Я повидал достаточно устрашающих рисунков черных легких; макетов легких курильщика, похожих на желтую губку; изображений никотиновых бляшек, закупоривавших вены, от чего мог случиться сердечный приступ; красочных иллюстраций несчастных сердец, остановившихся, потому что их хозяева курили. Я спокойно и почти с безразличием читал статьи о том, что курить продолжают только полные идиоты; о том, что курящие беременные женщины отравляют проклятым дымом своего ребенка; и, разглядывая в журналах карикатуры с могилами курильщиков, над которыми стелется дым их сигарет, смиренно потягивал свою сигарету. Перспектива умереть от курения волновала меня не больше, чем всевозможные удовольствия, которые сулили рекламные плакаты «Мальборо» и «PAN АМ» на стенах старых домов, выходивших на главные улицы, или счастливые сцены с кока-колой на Гавайских островах, которые показывали по телевизору. О смерти и прижизненных страданиях говорили так часто, что это уже просто не воспринималось и не запоминалось. Курение создало мне в Нью-Йорке другие проблемы. Как-то я был на одной из обычных американских вечеринок с пивом, картофелем фри и мексиканским соусом; когда я, не подумав, закурил, я увидел, что люди разбегаются от меня, как от больного СПИДом.

Они разбегались не потому, что боялись заболеть раком от табачного дыма, их пугал сам курильщик. Намного позднее я понял, что моя сигарета воспринимается как признак безволия, бескультурия, беспорядочного образа жизни, безразличия к себе, короче говоря, как признак самого страшного греха в Америке — неуспеха. Один знакомый, который заявлял, что за пять лет в Америке изменился с головы до ног, не избавившись при этом от турецкой привычки давать всему определение и создавать бессмысленные теории, говорил мне, что в Нью-Йорке всех людей можно разделить на два класса: курящие и некурящие. Заметить какие-либо следы серьезной классовой борьбы между ними оказалось трудно, кроме того, что первые носили вместе с пачкой сигарет нож или пистолет и иногда грабили в темных переулках, а иногда и среди белого дня вторых, с опаской ходивших по улицам. Напротив, пресса и телевидение старались изо всех сил, чтобы два этих класса объединились благодаря сигаретам, стоимость которых в каждом квартале и каждом магазине была разной, их рекламе и обществам по борьбе с курением. Актеры из рекламы сигарет напоминали не настоящих курильщиков, а, скорее, тех успешных, разумных, сильных, волевых и красивых людей, которые не курили никогда. И в то же время постоянно звучали счастливые истории о том, как кто-то бросил курить и перешел из класса курящих в класс некурящих.

Этот мой знакомый, изменившийся с головы до ног, сказал, что тоже вступил в такое общество, чтобы бросить курить. Бросив курить, он в первые дни страшно мучался без сигарет, и однажды, поняв, что больше не выдержит, позвонил по телефону доверия. Нежный и полный сочувствия голос рассказал ему, как он будет счастлив, когда избавится от зависимости, что нужно стиснуть зубы и еще немного потерпеть; и когда мой знакомый рассказывал мне, как голос сообщил ему, что в его страданиях заключен особый, почти священный смысл, он совершенно не улыбался. А я закурил сигарету, вызывавшую у него панику и принижавшую меня в его глазах. Теперь я знаю, что темнокожих тунеядцев, которые выпрашивают сигареты на Мэдисон-авеню, все жалеют не потому, что у них нет денег купить сигареты, а потому что они курят: значит у них нет воли, а значит, они ничего особенного от жизни не ждут. Если человек курит, то нет ничего удивительного в том, что он стал попрошайкой. Жалость в Нью-Йорке постепенно выходит из моды.

В Средневековье верили, что Бог посылает на землю чуму, чтобы отделить виновных от невинных, грешников от праведников. Можно предположить, что часть заболевших чумой были не согласны с подобным взглядом, и можно также понять, почему американским курильщикам так страстно хотелось доказать, что они на самом деле — добропорядочные граждане. Когда на каком-либо мероприятии или в офисе осуждаемые обществом курильщики собираются вокруг пепельницы в отведенном для курения углу или специальной комнате (если таковая существует в принципе), они всегда говорят о том, что уже бросают курить. На самом деле все они — хорошие, добропорядочные граждане, но так как они жалеют, что поддались этой привычке из-за безволия, отсутствия культуры или неудач, то считают, что это дело времени. У каждого в уме точная дата, когда он покинет ряды преступных грешников: когда кончится ссора с возлюбленной, когда будет дописана диссертация, которую все никак не закончить, или когда будет найдена работа, он забудет об этой проклятой привычке и вступит в ряды счастливых, разумных американцев. Некоторым неудобно просто стоять рядом с пепельницей, и они пытаются доказать окружающим, что не виновны в совершенном преступлении: они говорят, что обычно не курят, только когда нервничают; что курят очень слабые сигареты, в которых мало никотина и не больше трех в день; и что у них — как видите — нет с собой даже спичек или зажигалки.

Но среди тех, кто живет во грехе, обязательно найдутся такие, кто предаются ему с радостью. Я встречал успешных, образованных, счастливых и волевых людей старшего поколения, слишком пожилых для того, чтобы бросать курить, которые спокойно смирились с тем, что курение может принести им смерть. Некоторые из них, забыв о смирении, воевали со своими успешными и молодыми руководителями, запрещавшими курить на рабочих местах, утверждая, что это ущемляет их свободу. Помню, как однажды мы сидели в каком-то ресторане с одним писателем намного старше меня и, глядя на рекламу сигарет на крыше проезжавших мимо желтых такси, долго говорили о наших пред почтениях в марках сигарет. Он тоже курил, как говорят в Италии, «как турок». Подобно тому, как праздные аристократы обсуждают редкие марки вин, мы говорили о грубом вкусе длинных сигарет «Camel» или тонком, приятном вкусе коротких «Kent», и мне показалось, что мы отважно наслаждались нашим грехом: нью-йоркская идеология курения в чем-то претендует на роль религии — впрочем, как и каждая идея, которая увязывает любовь к жизни со страхом смерти.

Когда закапал дождь, темнокожие продавцы, торговавшие на 5-й авеню беспроводными телефонами и преемниками, скрылись из виду.

Они встретились на углу, быстро зашагали на юг, совершенно не разговаривая, и вошли в первый попавшийся дешевый ресторан. Внутри пахло едой и прогорклым маслом. Параллельно стойке стояли ряды столов и скамеек, обитых красной тканью. Мужчина снял с себя старое пальто и, аккуратно сложив, положил его к стене на скамейку, куда сел сам. Женщина тоже села, сняла пальто. На одном из высоких стульев у стойки дремал старик, укрывшись спортивной газетой.