Адаптация - Дюпон-Моно Клара. Страница 12

Единственным человеком, благодаря которому у нее становилось легче на сердце, была бабушка. Когда-то она жила на хуторе, а потом переехала в город. По ее словам, она была создана для города. Бабушка всегда ярко красила губы, ходила на невысоком каблучке, прилаживала шиньон, никогда не снимала браслеты, всегда спала в легком кимоно, даже в холодное время года, а на Рождество надевала атласное платье. Но все прекрасно понимали, что она из деревни. Во-первых, потому что она повторяла, иногда сама этого не осознавая, формулу «преданность, выносливость и скромность» — магическое заклинание, которое, казалось, могло решить все проблемы. Во-вторых, потому что во время войны она участвовала в Сопротивлении, о чем никогда не рассказывала, за исключением одного раза, когда она показала внучке туннель, вырубленный в парапете каменного моста. Нужно было спуститься во фруктовый сад, пройти немного вверх по реке, пока не окажешься под мостом. Там, в толще камня, можно было различить выступ. В этом туннеле находили приют целые семьи. Люди пробирались сюда с берега, стариков несли на руках. Ползли по глубокому темному ходу. Сначала дети. А еще бабушка могла с первого взгляда отличить мушмулу от сливы, вырастить настоящий забор из бамбука (что она и сделала в нижней части сада, да так, что соседи глаза вытаращили), умела готовить блюда из диких растений. Когда она видела искривленный ствол, говорила: «Это несчастное дерево». Она даже умела распознать, откуда дует ветер, назвать точное место, где он зародился. Она говорила: «Этот идет с запада. Поганый, аруэрг, что из Аверона, липкий, от него ангина бывает. После полдника начнет моросить». И дождь действительно шел. Ее слух был настолько острым, что она не только различала щебетание трясогузки, но и могла определить возраст птицы. Бабушка была колдуньей, прикинувшейся доброй феей, думала младшая.

Во время каникул бабушка приезжала в первый дом хутора. Чтобы попасть туда, детям нужно было лишь пересечь двор и пройти несколько шагов по дороге. Бабушка жила там самостоятельно, но рядом с семьей, на манер старых времен. Терраса была обнесена широкими деревянными перилами. С нее открывался вид на бурную в этом месте реку. На противоположном берегу отливала красным крутая гора, и если протянуть руку, то до нее можно было почти дотронуться. Река шумела, ей был тесен коридор между горой и бережком, на котором стоял дом, река серчала и покрывалась пеной. Младшая любила это место, что как будто царапало скалистую поверхность, шум воды. Она предпочитала эту террасу двору, замкнутому пространству, где ее младшего брата укладывали на подушки. Именно здесь, сидя на плетеном стуле, бабушка наклонилась к внучке и сунула ей в руку деревянное йо-йо со словами: «Я подарила такое же детям, которые прятались в мосту. Потому что в жизни бывают неприятности, но она всегда в конце концов идет на лад». Рядом с бабушкой младшая забывала об отнятом у нее старшем брате и о малыше.

Они проводили вместе целые дни, пекли апельсиновые вафли (по португальскому рецепту, который любила бабушка), луковые оладьи, варили варенье из бузины. Чистили обжигающие пальцы каштаны, только что приготовленные, стоя в удушающем облаке пара. Затем они варили их в медном тазу, и по кухне разносился аромат ванили. Они продавали баночки с вареньем на рынке, а потом шли на «чудный маникюр», как говорила бабушка. Она рассказывала о своем детстве на фермах по разведению шелкопряда, в огромных домах без стен и дверей, которые назывались червоводнями. Там было жарко. Листья и гусениц помещали туда, ожидая момента, когда они начнут плести свои коконы. «Коконы, — говорила бабушка, — это адски трудно». Их нужно было аккуратно отделить, ошпарить гусениц, пока они не стали бабочками. Внучка в изумлении пыталась представить, как сто тысяч гусениц обгладывают сто тысяч листьев шелковицы. «Никакого воображения не хватит, — говорила ей бабушка. — Сейчас этого уже нет».

Иногда она отвозила внучку на машине повыше в гору, к определенному дереву. К кедру, выросшему прямо на скале и нависающему над дорогой. Это казалось совершенно невозможным, ни одно дерево не могло пустить корни в камень. Но этот грациозно тянувшийся ввысь кедр смог. Бабушка останавливала машину, наклонялась над рулем, смотрела на стройный ствол и говорила: «Этот хочет жить. — И добавляла: — Как ты».

Затем она снова заводила машину и поднималась все выше, пока перед ними не открывался грандиозный пейзаж. Долина представляла собой узкий коридор между двумя огромными горами. Внизу сверкала река, а затем показалась деревня, приютившаяся в складках гор, как прижавшийся к материнской груди ребенок. Однако бабушка не смотрела вниз, она всегда указывала на другую деревню, расположенную высоко, ту, где она родилась, почти неприступную, стоящую на красных камнях на краю обрыва. «Она выросла рядом с пустотой», — говорила бабушка. Младшая думала: «Как я».

Они молча возвращались домой. Младшая высовывала руку в опущенное окно. Бабушка сосредоточенно вела машину. Лишь гулко шумел двигатель, рыча на поворотах, почти замолкая на склонах. Подъезжая к деревне, бабушка снова начинала беседовать. Как-то она спросила, не отрывая взгляда от дороги: «Какие сосновые шишки ощетинились маленькими язычками гадюки?» — «Дугласова пихта», — лаконично ответила младшая, глядя в окно. «Я молодое ясеневое полено. Какая у меня кора?» — «Гладкая и серая». — «У меня листья пальмовидные, без центральной жилки…» — «Гинкго билоба». — «Мне снимают кору с помощью валиков, используют для лечения экземы. Кто я?» — «Бук». — «Нет». — «Дуб». — «Да».

Бабушка говорила мало. И как у большинства молчаливых людей, за нее говорили ее поступки. Из города она привезла нужный внучке плеер, затем модные кроссовки. Она подписала внучку на журналы для ее возраста. Возила ее на новые фильмы в кинотеатр в соседнем городе, чтобы внучка могла сказать в школьном дворе: «Я тоже видела „Роман с камнем“». Бабушка могла вести оживленную дискуссию о песнях «Модерн Токинг», носила толстовку марки «Шевиньон», жевала жвачку. Бабушка помогала внучке стать как все. Она подарила ей чувство нормальности. Много позже, уже будучи взрослой, младшая однажды сказала подруге: «Если с ребенком что-то не так, нужно всегда смотреть, как ведут себя окружающие его дети». И подумала: «Потому что здоровые дети не шумят, они приспосабливаются к жизни, они принимают ее печали, ничего не говорят. Как будто их заставили работать на маяке. Они могут ненавидеть море и волны, но отказаться не способны. Ими руководит чувство долга. Они будут держаться, будут сторожем в темной ночи, не испытывая ни холода, ни страха. Но не испытывать ни холода, ни страха — это ненормально. Этим детям обязательно нужно помочь».

Рядом с бабушкой девочка не чувствовала ярости. Несмотря на то что бабушка заботилась и о малыше. Она сразу увидела привязанность старшего к малышу и горе родителей. Деятельно помогала. Каждый день готовила для малыша пюре из яблок или айвы. Выходила из дома, шла вдоль дороги, пересекала двор. Оставляла на кухонном столе глубокую тарелку с обедом для «малого». Иногда сама отвозила его к нянькам, когда мать не могла, или забирала вечером. Ее браслеты звенели, когда она прижимала его к себе. Она держала его неловко, но крепко. Малышу было не очень удобно, но он этого никак не показывал. Молчаливая, она мало с ним разговаривала, но иногда клала пару новых тапочек, пачку ваты или ампулы с физраствором рядом с тарелочкой яблочного пюре. Как она узнавала, что приходило время что-то покупать, никто сказать не мог. А она знала. Младшая не ревновала. Напротив, бдительность бабушки по отношению к малышу освобождала ее от бремени вины.

Прошли месяцы, и младшая вычеркнула малыша из своей жизни, стала его совершенно игнорировать. Не смотрела на измученных родителей, когда они возвращались из соцслужб. Как будто внезапно ослепла. Ни в чем их не поддерживала; никак не отреагировала, когда родители объявили, что ребенок отправляется в специализированное учреждение на лугу за сотни километров от дома и что там живут монахини, которые будут о нем заботиться. Она ощутила, догадалась, как сжалось сердце старшего брата, который в этот момент сидел рядом с ней за столом. Она предпочла наклониться над тарелкой и ковыряться в салате, методично вытаскивая кусочки помидоров. Спросила, может ли позвонить бабушке, так как ее подруга Ноэми утверждала, что Франсуа Миттеран красивее Кевина Костнера и им обязательно нужно это обсудить с бабушкой этим же вечером.