Адаптация - Дюпон-Моно Клара. Страница 21

У каждого из них осталась на память копия этой фотографии. Получив свою, младший подумал, что на семейных фотографиях всегда было одинаковое количество детей. Отличался только третий ребенок.

Позже, когда родилась его первая племянница, они с сестрой снова стали гулять. Утро было таким же прохладным и туманным, они так же смотрели на перевал, куда предстояло подняться. Когда сестра шла впереди по тропинке, она ответила на его вопрос о том, боялась ли она, что у нее родится инвалид: «Как ни странно, нет. Во-первых, потому что мы с Сандро четко понимали одну вещь: если у ребенка будут проблемы со здоровьем, мы его не бросим. Во-вторых, потому что, пережив самое худшее, от страха как-то избавляешься. Мы прошли через это, мы знаем, что такое самое худшее. Мы знаем, как действовать. Страх возникает из-за неизвестности». Слова текли и оставались словами и не вызывали у младшего брата ни зрительных, ни слуховых ассоциаций. Это было так просто. Он мог расспросить сестру о ее новой роли матери, о новой стране, о новой любви — все было для него новым. Новизна не порождала страха. И кстати, как она преодолела тревогу, связанную с уходом за ребенком, откуда она знала, как себя с ним вести? «У нас десять лет был почти грудничок, хочу тебе напомнить, хотя я к нему не очень часто подходила. Послушай. В памяти остаются лишь усилия. Результат может быть или не быть, он вторичен. Засчитываются только усилия. Понимаешь, родители Сандро разошлись, когда он был еще ребенком. Его отец был беден. Они все жили в одной комнате. Но Сандро помнит, что у него была ширма — и где только они ее нашли? — кровать, которую ему сделали из мха и ящиков, усилия, которые прикладывал его отец, чтобы отделить маленький уголок исключительно для сына. Эти усилия были лучше, чем отсутствующий отец, который покупает дорогую икру и оставляет ее сыну в холодильнике. Для своего ребенка я готова приложить усилия, как это делали наши родители. И не имеет значения, удается мне это или нет. Самое важное другое, важно, что я взяла на себя ответственность, и это положило начало дружбе, любви, отношениям». Сестра не планировала официально выходить замуж: «Потому что пара, вопреки тому, во что нас заставляет верить общество, должна быть по-настоящему свободна. Это единственная область, к которой нельзя применить какие-то нормы, в отличие от работы или отношений в обществе. Есть пары, которые постоянно ругаются и остаются вместе на всю жизнь, а другие живут себе спокойно и тоже остаются вместе; есть те, кто хочет детей, и те, кто не хочет, те, для кого верность имеет первостепенное значение, и те, для кого это дело десятое. Многие найдут совершенно нормальным то, что для других является каким-то отклонением. И наоборот. Здесь нет правил и столько же вариантов, сколько пар. Кому пришла в голову мысль попытаться заключить такую свободу в официальные рамки?» Она говорила ровно, но в ее голосе чувствовалось негодование. Откуда она это знает, недоумевал брат, как ей удается жить с таким пламенным сердцем? Ему нравилось слушать сестру. Он говорил себе, что сестра, как и он, как и их старший брат, несет в себе тысячу лет существования. Он рассмеялся про себя при мысли о странных брате и сестре, сказал ей об этом, и она захохотала в ответ, или так ему показалось, потому что они по-прежнему шли гуськом по тропинке и он мог видеть только ее спину. В горах ты всегда идешь один. И еще он подумал, что люди здесь похожи на эту тропинку.

Месяцы проходили, как проходят месяцы у детей, растущих в горах. В январе он свалился в реку. Потом впервые наткнулся на только что появившихся на свет котят у мельницы. Впервые распознал, из какого ружья стреляли по кабанам. Увидел лисиц, воробьев и барсуков. Восхищался тополем, у которого за одну ночь опали все листья. Заметил, что теплый июньский дождь похож на бархатный занавес. Вместе с отцом восстановил разрушенную снегом и дождем каменную кладку. В сентябре водил хороводы вокруг костра, в это время по берегам реки жгли ветки, и пламя, охватывая их, свистело свирелью. Но некоторые вещи не менялись. Младший рос не один. Горы поражали его все больше и больше, и когда он что-нибудь нюхал, трогал, вдыхал, он делал это с мыслью о малыше. Часто он закрывал глаза, чтобы сосредоточиться на звуках. «Маленький волшебник, — думал он, — мне самому никогда бы не пришло в голову закрыть глаза, чтобы лучше видеть». Малыш был его невидимым спутником. Он заполнил пустоту его жизни, и с этим ничего нельзя было поделать, пустота должна быть заполнена, и младший нуждался в малыше.

Ему было все труднее и труднее притворяться обычным ребенком. Кому рассказать, что история и горы неразделимы, что эта неизменность его потрясает, что он уверен — умершие никогда не исчезают окончательно? Кому рассказать, что бурлящая жизнь гор сейчас такая же, как и столетия назад? Что в каждом крошечном движении животных содержится память о прошлом? Он слишком многого хотел. Люди, как дикие звери, остро чувствуют того, кто от них отличается. Однажды учитель биологии попросил ребят принести рыбу для препарирования. Он принес в пластиковом пакете живую форель. Остальные же купили рыбину в рыбном отделе и смотрели на него с удивлением. Никто не понимал, что для него рыбы были только живыми. Он придумывал новые слова. Овчар становился баранником, себя он называл мечтальником, придумал горозовый цвет (розовый с голубоватым отливом), придумал новое грамматическое время — внутреннее будущее. Обо всем этом он мог поведать только малышу, про себя, в его бывшей комнате, положив руку на матрас, где когда-то лежал малыш. Он произносил слова, и каждый звук превращался в бабочку, мотылька, златоглазку, крошечное крылатое существо, которое кружилось вокруг белой кровати с шишечками. Он благодарил брата за это чудо.

Он всегда решал контрольные работы раньше всех, запоминал материал быстрее всех, понимал объяснения лучше всех и в свободное время придумывал новые слова, пока другие корпели над заданиями. Он учился идеально, и это спасало его от мстительности товарищей. Его совершенно не волновал дух соперничества, и он охотно делился домашними заданиями с одноклассниками. И кроме того, у него было чувство юмора. Его лучший щит. Он передразнивал, играл, карикатурно изображал ситуацию, смеялся над собой, так что в конце концов самые коварные ребята сдавались и начинали смеяться. Его продолжали приглашать в гости, он не пропускал ни одного праздничного вечера, но временно решил не приглашать приятелей к себе. Он видел, насколько они иные. Насколько не вписываются в его волшебное королевство. Осознание того, что он от них отличается, делало малыша еще ближе. Он, конечно, улыбался, когда думал об их невероятной связи, он же не был сумасшедшим. Но должен был признать: единственные мгновения, когда он мог быть самим собой, — это моменты разговоров с малышом. У него возникало похожее чувство при общении с животными. Он не паниковал, когда на него летела заблудившаяся летучая мышь или когда однажды наступил на жабу. Маленькие дети его сестры испуганно вопили. Жаба не двигалась, но при каждом крике ее светящиеся глаза подергивались. Младший видел, что шум беспокоит жабу. Он взял ее в руки и под испуганными взглядами племянниц, которые все же побежали за ним, отправился к реке, чтобы опустить животное в воду. Когда наступало утро, он искренне радовался птицам. Стоя у реки, он закрывал глаза, чтобы послушать их щебетание. В такие моменты его сестра запрещала дочерям приближаться к брату. Она не говорила: «Он отдыхает» или: «Пусть побудет один», она говорила: «Он дышит».

Ему, конечно, нравилось, что сестра стала матерью. Он наблюдал, как она нежно держит грудничка на руках, и понимал, что так заботились когда-то о малыше. Ловил детский запах в ложбинке у шеи, видел сжатые кулачки, слышал звуки крошечного нового существа, причмокивание, икоту, рык, учащенное дыхание. Ему нравились движения рук ребенка, его подвижные запястья — движения первобытного танца, медленного и напряженного. Он подумал, что все воины в истории когда-то были этими маленькими существами, способными так танцевать. Он видел, как переживали его родные, когда племянницы произносили первые слоги или делали первые шаги. Как больно, думал он, наверное, было родителям, когда они поняли, что малыш останется вечным младенцем, как будто время забыло о том, что надо идти вперед, хотя малыш и увеличивался в размерах. Но то, что сказала ему сестра, было правдой: она не волновалась. Температура, кашель, хрипы, сыпь, колики — все это казалось лишь частью жизни, и она со всем справлялась спокойно и твердо, настолько, что Сандро во всем на нее полагался и не переживал. Может быть, потому что у сестры родились девочки, а малыш был мальчиком и это облегчало ей материнство, она не сравнивала их с малышом? Возможно. Тем не менее сестра, похоже, все интуитивно знала. Жесты, слова и колыбельные. Младший иногда жалел, что сестре с дочерьми не хватает свободы, он бы хотел, чтобы сестра иногда нарушала железную дисциплину, потому что она уж очень походила на какого-нибудь солдата. Но он вспоминал о найденном блокноте и молчал. Он восхищался сестрой. Казалось, что после всего пережитого она уже ничего не боялась. Он тоже больше ничего не боялся. Его место никто не занял. У сестры хватило душевной тонкости не отнять у него ничего из того, что она отдала бы своим детям. Они по-прежнему вместе гуляли в горах, беседовали. Младший не просил большего и не критиковал ее родительство. Единственный вопрос, который он задал ей однажды на прогулке, был о том, почему она держит своих детей за шею, а не за руки. Почему она прикасается именно к его шее, когда обнимает. Сестра молча сделала несколько шагов и ответила (они опять шли гуськом): «Потому что однажды я хотела взять малыша на руки, обхватила его под мышками, но голова у него запрокинулась, шея закачалась, я испугалась, выпустила его из рук, он ударился затылком о мягкую часть переноски, я до сих пор с ужасом вспоминаю эту шею, она качается в воздухе, а потом голова падает вперед, малыш сгибается, я не смогла удержать его шею, она была такая хрупкая, такая тонкая, как будто ее с телом на ниточках соединили, а если бы шея сломалась, представляешь? С тех пор я всех поддерживаю за затылок».