Обольститель и куртизанка - Кэмпбелл Анна. Страница 37

– Я был молод. Но это не оправдание, возраст не искупает моей вины.

– Нет, но немного облегчает понимание.

Рома не собиралась прощать отца. Его малодушие и безразличие к детям были чудовищны. Эрит сомневался, что заслуживает прощения.

– Я рада, что мы поговорили, – тихо обронила Рома, когда они вышли из-за деревьев на залитую солнцем поляну.

Услышав это короткое, почти неохотное признание, Эрит едва не задохнулся от счастья. Несколько слов, произнесенных его дочерью, значили необычайно много: Рома сделала маленький шаг ему навстречу. Благодарность переполняла Эрита, слова давались ему с трудом:

– Я тоже рад.

Он не стал бы притворяться, что завоевал любовь и уважение дочери. На это требовалось время и терпение, вся его мудрость, внимание и чуткость. Но быть может, этим утром ему удалось на крохотный шаг приблизиться к своей цели.

Они перешли в более оживленную часть парка. Время для доверительных разговоров миновало. Эрит повернулся к дочери. Удивительно, как много может измениться за какой-то час.

– Позволь я помогу тебе сесть на лошадь. Становится поздно. Селия решит, что мы потерялись.

Как ни удивительно, Рома засмеялась. Впервые она открыто радовалась в присутствии отца. Эта мысль больно кольнула Эрита.

– Тетя подумает, что я свалилась с лошади, и вам пришлось прочесывать парк в поисках моей кобылы. Такое уже случалось.

– Я мог бы научить тебя ездить верхом, если хочешь. Очаровательная улыбка исчезла, лицо Ромы приняло знакомое настороженное выражение.

– Я не слишком хорошо управляюсь с лошадьми. И никогда не была хорошей наездницей. Вряд ли стоит пытаться меня изменить.

– Я не собирался... – нетерпеливо возразил Эрит, однако тут же осекся. Если дочь решила его испытать, он только что чуть не провалил экзамен. – Решать тебе, Рома. Я каждое утро езжу верхом. Если захочешь ко мне присоединиться, я буду рад.

В глазах Ромы застыло изумление. Она продолжала удивленно разглядывать отца, даже когда тот помогал ей взобраться в седло. Эрит с великим трудом подавил в себе желание сказать ей, чтобы выпрямила спину и расслабила напряженные руки.

Подозвав грума, успевшего задремать на своем рыжем пони, Эрит стремительным шагом подошел к лошади и вскочил в седло. Развернув жеребца, он заметил впереди женщину верхом на игривой гнедой чистокровке.

Оливия.

Их разделяла поляна, вдобавок Оливия сидела к нему спиной, но Эрит тотчас ее узнал. Узнал, несмотря на темную амазонку – одеяние завзятых наездниц. Узнал, невзирая на то, что ее роскошные волосы скрывала элегантная шляпа, напоминавшая мужскую.

Оливия беседовала с двумя молодыми щеголями. Лицо одного из них показалось графу знакомым. Эрит решил, что, должно быть, встречал его у лорда Перегрина. Другого юнца он видел впервые. Высокий блондин, красивый, как скандинавский бог, юный и наверняка богатый, сидел на чалом жеребце, почти таком же великолепном, как гнедая лошадь Оливии.

Возможно, куртизанка воспользовалась утренней верховой прогулкой, чтобы выбрать себе нового любовника среди молодых людей, которых часто можно встретить в парке в этот час? Внезапная мысль обожгла Эрита, словно едкая кислота, его руки сами собой сжались в кулаки, натянув узду, отчего его лошадь недовольно заплясала на месте.

Он попытался заглушить в себе безумную ревность. Ревность нелепую, недопустимую, неслыханную.

Да что с ним такое? Он с самого начала знал, на что идет, вступая в связь с Оливией. Она куртизанка. Продажная женщина. Разумеется, она подыскивает себе следующего покровителя. Ведь Эрит пробудет в Лондоне только до июля.

Неужели он ожидал, что с его отъездом Оливия удалится, в чертов монастырь и будет оплакивать разлуку с ним до конца своих дней, как какая-нибудь слезливая героиня дешевой оперы?

У нее свое ремесло. Как и у него. И вскоре им предстоит расстаться.

Но голосу рассудка не удавалось смягчить гнев, ярость душила Эрита, боль и ревность сплетались в его груди, как клубок ядовитых змей.

Оливия развернула лошадь и теперь сидела лицом к Эриту. Граф не сомневался: даже на расстоянии она узнала его, хотя и не подала вида.

И это тоже в порядке вещей, будь оно все проклято!

– Не понимаю, из-за чего весь этот шум, – проговорила Рома, которой удалось, наконец совладать с лошадью.

– Что ты сказала? – недоуменно переспросил Эрит. Дочь, уже успевшая надеть шляпу, кивком указала на Оливию.

– Эта женщина, ваша любовница. Не могу взять в толк, почему вокруг нее столько шума.

Изумленный Эрит повернулся к дочери.

– Какого дьявола... – Он едва не задохнулся от гнева, но попытался сдержаться. – Прошу прощения, Рома.

Дочь до боли знакомым жестом выпятила нижнюю губу.

– Вы скажете, что мне не следует знать о подобных вещах, но я, конечно же, знаю. Я не так глупа, и вдобавок не глухая. Ваша кошмарная связь с этой потаскушкой у всех на устах. Нашей семье приходилось нелегко, даже когда вы держали своих любовниц по ту сторону Ла-Манша.

– Я не хотел бы это обсуждать, – тихо возразил Эрит.

– Знаете, по-моему, это отвратительно, – презрительно бросила Рома и пустила лошадь в галоп.

Грум волей-неволей поскакал следом, на лице его читалась тревога. Обычно леди Рома предпочитала куда более спокойный аллюр, а сейчас бедняга боялся, что госпожа вот-вот вылетит из седла. Глядя вслед дочери, Эрит обеспокоено нахмурился. Рома скакала, не чувствуя ритма лошади. Несчастному животному, должно быть, казалось, что на спине у него трясется мешок с зерном.

Подняв глаза, Эрит заметил, что Оливия за ним наблюдает. Наверное, она догадалась, что произошло. Будучи дамой полусвета, она, скорее всего, поняла, что молодая девушка рядом с графом – его дочь.

Их взгляды встретились. Казалось, Оливия безмолвно пытается ободрить Эрита, придать ему сил. Удивительно, но выражение ее прекрасного лица с высокими скулами не изменилось. Ни один посторонний наблюдатель не заметил бы молчаливого диалога, понятного лишь ей и графу.

Потом Оливия вновь заговорила со своими спутниками, повернувшись к Эриту спиной, словно тот был незнакомцем. Почему-то именно этот жест больнее всего ранил графа. Его убивало не то, что хрупкое перемирие, установившееся между ним и дочерью, оказалось недолговечным, не то, что сын по-прежнему относился к нему враждебно, не то, что ему предстояло мчаться за Ромой и даже не то, что Оливия флиртовала с другим мужчиной, – из всех событий этого проклятого утра самым горьким унижением для него было сознавать, что Оливия не стоит рядом с ним, открыто, как женщина, которую он с гордостью назвал бы своей.

Глава 17

Лакей распахнул дверь перед Оливией. Шел восьмой час. Отправившись рано утром на верховую прогулку в Гайд-парк, куртизанка вернулась домой лишь к вечеру. Она задержалась у Перри: последние приготовления перед балом по случаю его тридцатилетия заняли больше времени, чем рассчитывала Оливия, а после лорд Перегрин захотел, чтобы она осталась для приятной дружеской беседы.

Перри чувствовал себя брошенным. Оливия понимала его. И все же настойчивое желание Монтджоя задержать ее как можно дольше казалось нарочитым, как будто Перри замышлял разлучить ее с Эритом.

Разумеется, так и было. Ненависть молодого лорда к графу не ослабела, а лишь усилилась.

После долгого дня Оливия чувствовала усталость и раздражение. Весь вечер ее глодало нетерпение. Приятное ожидание встречи с любовником – совершенно несвойственное ей ощущение – потрясло ее больше, чем пережитые некогда сцены самого разнузданного разврата. И все же при одной мысли о встрече с Эритом ее походка стала легкой и упругой. Разве это не предвкушение счастья?

Слава Богу, в июле Эрит покинет Лондон, а не то она превратится во всеобщее посмешище.

Сердце Оливии на мгновение замерло. Мысль о грядущем отъезде Эрита не принесла облегчения, как она надеялась.

Глубоко задумавшись, куртизанка сняла шляпку и передала дворецкому.