Дом Кёко - Мисима Юкио. Страница 25

— Так, поехали! — поторопила Тамико.

Сюнкити мужественно взвалил на плечи свёрнутые пляжные полотенца, в руках он нёс американские очки для плавания, которые нашлись в доме Тамико, и гарпун, похожий на ружьё. Коротко, в стиле того, как выглядел, бросил:

— Ну, поехали.

Они друг за другом спустились к морю по вытесанной в обрыве извилистой частной дороге. В маленьком заливе между скал стояла десятиместная моторная лодка, двое слуг попыхивали сигаретами. Всех удивил небрежный дружеский тон, каким обслуга говорила с Тамико — дочерью хозяина. Помогая Тамико сесть в лодку, молодой лодочник погладил её по заду. Та весело взвизгнула.

Кёко изумилась поведению Тамико. Лодочник знал о распущенности хозяйской дочери и выказывал непринуждённость, вызванную скорее презрением. Тамико же воспринимала это с удовольствием.

В глазах обслуги Кёко наверняка была девушкой из бара. И хотя она обычно радовалась, когда её принимали за девушку из дансинга или официантку, сейчас встала в позу. Без предубеждений, ценившая равенство, Кёко не обладала врождённым даром пренебрегать мнением других.

Когда высокий вал, обрушившись на скалу, отступал, возникал звук вроде раскатов грома — это волны перекатывали камни на дне. Звуки пугали женщин, но лодочники, упёршись шестом в скалу, удерживали лодку, чтобы её не увлекло волной, и удачно рассчитали время выхода. Подошла и разбилась ещё одна большая волна, и, когда она, опадая, стала отступать, лодка прыгнула на гребень. Нос высоко вздыбился и освободился от силы, которая до сих пор препятствовала движению, доверился ещё большей силе и радостно скользнул на открытую воду.

Сюнкити держался рукой за борт и думал, что свобода лодки, которая избавилась от терзавшей её силы и теперь двигалась вперёд, схожа с тем, что он сам испытал во время одного боксёрского матча. Тогда мощь, которую он считал своей собственностью, исчезла и он ощутил ещё большую свободу.

Он с силой сжал кулак и уставился на него. В нём таился непобедимый удар. Однако этот удар, как прыгучий зелёный кузнечик, пойманный в кулак ребёнком, скрывался не здесь. Его со всех сторон сжимала извне сила обтекающего кулак воздуха: она, как кровавого цвета ледяные узоры, собиралась в момент атаки. Когда он наносил правильный удар, то, наоборот, не чувствовал в нём своей силы.

— Ну что, встречался с какой-нибудь занятной девчушкой? — спросила Кёко.

Сюнкити попытался вспомнить. И не смог. Он проходил сквозь женщин, как волшебник сквозь стену. Ни штукатурка, ни известковый раствор не оставляли на нём никаких следов.

— Пять дней назад распрощался. Такая надоеда! Ещё и стихи пишет. Познакомились на берегу Тамагавы. Некоторое время встречались. Подарила мне странный стих, посвящённый боксёру.

Тамико и Осаму заинтересовались тем, что Сюнкити кто-то посвятил стихотворение.

— Что за стих? Прочти!

— Да кто запоминает такую ерунду?

Тогда Тамико продекламировала стихотворение, которое ей когда-то посвятил мальчик — первая любовь. Всех изумила редкая для неё долгая память и жуткая приторность текста.

Кёко выспрашивала у Сюнкити мельчайшие подробности его любовного романа, но он, как всегда, отвечал грубо, без деталей. Однако смутно ощущалось, что пресытился Сюнкити не столько самой девушкой, сколько её нервным отношением к половой близости.

— Да поэты все такие, — презрительно сказала Тамико.

Опираясь на это презрение, она пришла к возвышенному пониманию ситуации. Она чувствовала, что её простое непостоянство и непостоянство так похожего на неё Сюнкити куда поэтичнее. Более того, их отношения бесследно растаяли весенней ночью в Хаконэ.

Лодка быстро приближалась к острову. Из складок нависших над морем облаков просачивался слабый розовый свет. Солнце пекло, но ветер позволял забыть о жаре. Кёко, в отличие от остальных, боялась обгореть, поэтому набросила на купальник полотенце, которое, подобно плащу, закрыло обнажённую кожу. Она была в солнцезащитных очках и большой соломенной шляпе. В тени от полей шляпы её губы выглядели очень соблазнительно. Кёко доставляло удовольствие, что её белоснежное, слишком худое тело защищено от палящих лучей — не потея, оно спокойно замерло с ледяным презрением к солнцу. А ещё ей нравилось непривычное покачивание лодки.

Осаму, облокотившись о борт, опустил руку в волны, и она сразу онемела от холода струящейся воды, сам же он отдался на волю отдалённых чувств. Запястье выглядело как обшлаг срезанной морем перчатки.

Осаму мастерски умел убивать время, и его совсем не волновало, с какой скоростью движется лодка. Он посмотрел на солнце. На него наплыло облачко, вмиг рассеялось, и хлынул ослепительный свет.

«Это моя роль, — подумал он. — Когда-нибудь она так же придёт ко мне. Другой роли нет, великой роли, которая была бы по мне, которая сверкала бы всеми красками с первого акта до финала».

Однако пока роли свалиться сюда было неоткуда. Тогда он подумал о женщинах. Осаму больно ранили слова Тамико, и он вспомнил Хироко: они отдалились друг от друга, но ему казалось, её ласки могли бы подтвердить наличие набухших на теле мускулов. Хироко играла для него роль зеркала.

Но тут в ушах внезапно прозвучал её беспощадный выкрик: «Слабак, дохляк!»

— Хватит. Теперь буду общаться только с той женщиной, встреча с которой ждёт впереди.

Может, на острове есть такая и ждёт его? Он вглядывался в остров, постепенно обретавший тончайшие цветовые оттенки. Не исключено, что женщина ждёт его. Обаяния, привлекающего взгляды, у Осаму было вдоволь.

Однако он предчувствовал и понимал, что никакая женщина не станет прилагать усилия, чтобы угадать его истинные желания. В его руках женщина сломается, захлебнувшись собственным восторгом. В такой момент, как они и договорились, она непременно горстью песка просыплется сквозь его пальцы.

— Остров — это выход, — заявил Сюнкити. Он один стоял на носу лодки и, как капитан, вглядывался в приближающуюся землю.

— Банда карабинеров… [23] Да, им бы сбежать куда-нибудь на остров.

На это ребяческое заявление никто не ответил. Сюнкити было всё равно. Он стоял, скрестив руки, ветер бил ему в грудь, лодку качало, казалось, он теряет равновесие, но не хладнокровие. Он точно знал, что устоит, и не упустил случай проверить собственную уверенность.

Сюнкити, исходя из принципа «не размышлять», тренировался, чтобы стать человеком, полностью лишённым воображения: это был единственный способ избавиться от страха. Впереди лежал остров. Детали ещё не проступили, в глаза бросались природные цвета, смешанные с красками человеческого жилья, но они пока принадлежали воображению. Потому и остров пока не стал для него своим. Приключения, драки, скоротечная страсть — всё, что может случиться с ним там, — пока не его. Сейчас ему принадлежит только налитый солнцем солёный ветер, который бил, усиливая загар, в мужественное лицо.

Кёко через солнцезащитные очки тоже вглядывалась в подступающий остров. Стёкла насыщенного зелёного цвета слегка его приукрашивали.

Мужчина, приехавший сюда на рыбалку, мужчина, тайком прибывший на моторной лодке насладиться одиночеством: кто-нибудь такой последует за Кёко, и она сама, быть может, станет его гостьей на обратном пути. Кёко позволила себе немного помечтать. Вскоре сердце пронзило воспоминание о Сэйитиро. И приятные разговоры с таким мужчиной, и снасть для ловли рыбы, и брюки в гусиную лапку, и морская трубка… всё тени теней. «Спокойная жизнь» фальшивок, грубых подделок ей не по душе — уверенная в этом, она будто очнулась. Всё подражало тому, что любили её отец и мать.

Но на острове наверняка всё иначе, там должна царить разруха и отсутствовать порядок. Там должна стоять тишина после зверских убийств и ограблений, на выжженной земле должны готовиться к выжившей любви. Вот от чего она не отказалась бы. В мёртвой рыбацкой деревне на порванных сетях, рядом с цветами чертополоха, пробившимися сквозь горелый хлам, Кёко, скорее всего, в страхе будет делать то, что обычно делает человек.