Дом Кёко - Мисима Юкио. Страница 60

В мечтаниях Осаму для крови хватало имитации, а для мук смерти, о которых он грезил, театральной боли. Однако фантазии застыли. Если воскрешать мечты о сцене, где он так и не получил роль, то бытие вернётся к неопределённости и потребуется пролить настоящую кровь. Идея самоубийства влюблённых непрерывно, как маятник, раскачивалась между реальностью и сценой.

Но смерть, как театральная, так и реальная, с точки зрения опыта Осаму, в его мечтах почти сливались. Порой, когда он решал, что в воображаемой кровавой гибели нет боли, а есть лишь всепоглощающая радость, то не мог понять, грезит о настоящей смерти или о сценической.

Конечно, из-за привычки к красивым жестам Осаму хотел умереть вместе с красивой женщиной. Однако красивые женщины не годились для того, чтобы вызвать у него желание умереть. Он станет думать не о лице Киёми, а только о душе. Эта мрачная, закалённая несчастьями других и собственным отчаянием душа пронзила Осаму, возжелала его молодого, залитого кровью тела. Её глаза из внешнего мира следили за ним, прочным цементом скрепили его шаткое бытие, стали залогом его существования. И захотели его плоти и крови.

Эти мысли удивительно преобразили окружающий мир. Высотные здания казались сделанными из папье-маше, поезда и автомобили — ненастоящими, театральным реквизитом, политика и экономика — кроссвордом, чтобы убить время. Осаму никогда не интересовался такими вещами, но они сами по себе были из другой реальности.

Компартия Японии приняла решение о новом движении к «любимой компартии». Одновременно опубликовали некролог Токуды Кюити. [38] В Женеве открылась встреча четырёх стран на высшем уровне. Появилось новое формирование и расположение частей Сил самообороны. [39] Численность сухопутных войск Сил самообороны составила сто пятьдесят тысяч человек. Маленькие дети — братья — покончили с собой, прыгнув на рельсы линии Дзёбан.

Такие случаи множились, но все они были фантазией. Мир превратился в причудливый бесконечный спектакль с громоздким реквизитом из папье-маше, под необычайно яркими софитами.

«Я востребован. Мне дали роль».

Осаму любил аллегории. Ему казалось, что тогда иллюзорный мир вращается вокруг него. Он страстно востребован. Востребован, как лимон, из которого выжимают сок. Он востребован, пока из него не выдавят всё до капли.

Перед мысленным взором Осаму возник образ — лужа крови на сцене. Он лежит в этой луже. Тепловатая кровь окрасила его красивый профиль. Ощущение сценической смерти питало реальные фантазии. «Я перестану двигаться. Умру. Нельзя открывать глаза. Нельзя дышать. Ведь зрители заметят даже самое слабое дыхание. Пока не опустится занавес, лучше думать о пустяках. А потом я встану».

Но занавес всё не закрывался, и Осаму осенило — он не слышит оваций. Его охватило безумное счастье.

«Если занавес вечно поднят, значит спектакль никогда не кончится».

Вот он, идеальный театр для самых разных ролей.

Осаму совсем забросил театральную труппу. Редко посещал гимнастический зал. Ведь после каждой встречи с Киёми у него несколько дней не сходили последствия жутких игр: рубцы от верёвок, которыми туго стягивали руки и грудь, и небольшие ранки по всему телу.

Матери и в кошмаре не могло привидеться, что её красавец-сын пристрастился к таким адским забавам. После того как Киёми разорвала её долговую расписку и отказалась от выкупа кафе по закладной, мать на припрятанные деньги купила и поставила комнатный кондиционер. Повесила табличку, что в кафе работает система охлаждения. За десять дней появились новые клиенты, и посетителей снова стало много.

Осаму появлялся в кафе нечасто. Одним особенно жарким днём он принёс билеты на пьесы театра Новой школы и пригласил мать. Ставили «Виллу морского бога» Идзуми Кёка, «Кто наследник» Накано Минору и «Мадам Баттерфляй» Дэвида Беласко. Роль мадам Баттерфляй исполняла Мидзутани Яэко. [40] Это было в конце августовских выступлений театра кабуки. Мать обрадовалась: всё уладилось, и в знак завершения страданий сын позвал её на такое представление. Осаму пришёл в алой с белыми цветами гавайской рубашке, и мать, слегка удивившись, заметила:

— Какая яркая. Прямо цвета крови.

Осаму не ответил. Большие тёмно-зелёные солнцезащитные очки скрывали его лицо.

Солнечные лучи через окно такси нагревали края потерявших упругость неудобных сидений. Мать беспокоилась, что испортит причёску, и, подняв стекло, обмахивалась веером жутко кричащего цвета.

Молчаливый Осаму пытался найти какой-нибудь повод заговорить, и тут она упомянула Киёми:

— Само собой, ты молодец, но и ей я очень благодарна. Непростое положение, конечно. И дело не в деньгах, я просто рада, что ты ей нравишься.

Осаму, скрестив руки в ярких рукавах, молчал. Мать испугалась: вдруг сыну надоела Киёми и такие разговоры его сердят. Тревога вызвала к жизни дурные предчувствия: злоба брошенной Киёми, новое требование денег, более жестокие, чем прежде, мучения. Чёрной тучей накрыло опасение, что разорванную расписку и уничтоженную закладную можно восстановить.

Матери не хватило духу сказать о своих страхах, и она осторожно, поучительным тоном начала прощупывать почву:

— Может, это и не по тебе, но нужно её ценить. Пусть внешность у неё не очень, так и ситуация другая, не как с обычными женщинами.

Осаму вытер капли пота под носом и наконец ответил:

— Понятно. Я пойду с ней до самого конца.

Услышав это, мать от счастья чуть не разрыдалась. После запугивания спокойная жизнь была для неё драгоценным даром.

— Когда ты снимешь очки? Или собираешься сидеть так в театре? — весело спросила она. Ей нравилось своё бессмысленное, сугубо материнское вмешательство.

«Вилла морского бога» оказалась скучной, а вот пьеса «Кто наследник», с большим количеством реквизита, очень интересной. Последней шла «Мадам Баттерфляй», и мать всплакнула, сочувствуя всей душой страданиям Яэко — Баттерфляй, — напрасно ждущей бессердечного мужа. Но муж считал её верность и преданность заурядными и глупыми.

Спектакль закончился в шесть, и мать предложила сходить в тот шикарный ресторан, где в прежние, хорошие времена они как-то ужинали вдвоём. Ведь это было счастливое воспоминание, а сейчас ещё счастливее.

Тем не менее роскошный ужин не доставил того удовольствия, которого ожидала мать. «Последнее время он ведёт себя странно», — думала она, глядя, как Осаму небрежно орудует ножом и вилкой по ту сторону застеленного белой скатертью стола. Внезапно нахлынуло ощущение, что сын несчастен. «Сколько ещё этот ребёнок будет вызывать у меня мысли о бесконечно мрачном будущем?»

Осаму жизнь матери виделась в другой, фантастической реальности. Здесь же она была глиняной фигуркой в роль матери, её слова, её неловкие движения напоминали робота. Расчётливость, привычки, пристрастия, избитые выражения, банальная материнская любовь — они просто захватили тело матери и треплют языком. Осаму сейчас запретил себе любить мать. Ему то и дело чудилось, будто он попал на непостижимую для неё территорию. Если эта заурядная мать попытается понять мир, в котором живут Осаму и Киёми, он окажется безобразным.

«Мы просто совершим самоубийство влюблённых чуть иначе. И не нужно, чтобы кто-то понимал, какое наслаждение мы испытали. А лето скоро кончится, — думал Осаму, глядя на уличные фонари в летних сумерках. — Мёртвому мне уже не увидеть вечерний неоновый свет».

Но главное, что лето не ушло. Жаркий воздух окутывал горячим паром шею, нежный вечерний ветерок овевал кожу — это лучше всего отвечало его мыслям о смерти. Казалось, пройдёт это время года, и сами собой исчезнут страшные мысли, гнездящиеся в его сердце. Когда Осаму в гавайской рубашке шёл под палящим солнцем, пот щипал многочисленные свежие ранки. Как эта боль бодрила! Она, словно канат, связывала его внутренний мир с внешним. Этот канат перетягивал внешний мир в театр грёз.