Четверо из России - Клепов Василий Степанович. Страница 16

– Ты о чем? – тихо спросил я по-немецки.

Девчонка вскочила на ноги.

– О чем ты плачешь?

– Груню жалко… – всхлипывая, проговорила она по-русски.

Молниеносная догадка чуть не заставила меня вскрикнуть:

– Так это ты говорила с нами ночью и подкладывала под пол хлеб?

Луиза кивнула.

– Почему же молчала?

– А как я скажу, если с меня не спускают глаз? А этот паршивец, – с неожиданной ненавистью прошептала она, – следит за мной целыми днями.

– Карл?

Служанка стала говорить о том, как издевается над ней маленький барон. Он рвет ей волосы, вкалывает под кожу иголки, а когда Луиза пробует кричать, хозяйка утешает ее:

– Карл шутит с тобой, а ты ревешь…

– Хочешь, убежим? – спросил я.

– Ой, только об этом и мечтаю! – воскликнула девочка.

Мы договорились, что она будет помогать нам в осуществлении плана бегства. Ей сравнительно легко прятать куда-нибудь непортящиеся продукты и подбирать для нас подходящую одежду.

– Все, все сделаю, – горячо шептала Луиза. – Только вы меня не оставляйте одну.

Я вошел снова в амбар. Димка лежал на спине и не спал.

– А где Левка?

– Не знаю. Наверно, во дворе.

Но и во дворе Левки не было. Обеспокоенные, мы уселись на солому.

Вдруг, тяжело дыша, из-под пола выполз Левка.

– Ты где был?

– Там меня нет, – хихикнул Левка. – Я сейчас бегал на гумно…

Мы посмотрели в ту сторону, где было гумно. Из-за леса выбрасывалось желтое пламя.

– Это им за Курск и Груню! – с каким-то торжеством произнес Левка.

ПОХОРОНЫ ГРУНИ

Пожар на гумне и отравление стада не могли пройти даром. Надо было опасаться серьезных последствий.

И верно, следующее утро началось с того, что пожилой полицейский вывел во двор Владека Копецкого со скрученными руками. При обыске у поляка нашли записку Груни, которую немедленно схватил управляющий. Сейчас он горбился посреди двора и с дьявольской улыбкой смотрел на поляка.

– У, изверг! Мразь! – злобно бросил в сторону Камелькранца Копецкий и, обернувшись к товарищам, громко крикнул: – Прощайте, братья!

Больше никто пока не пострадал. Лиза объяснила потом причину «миролюбия» Фогелей. Баронесса боялась, что огласка всей истории выставит ее перед знакомыми в невыгодном свете и сделает посмешищем, а Камелькранц больше всего опасался за судьбу хозяйства. Ведь гестапо могло взять батраков, а он в самый горячий момент страды остался бы без рабочих рук.

Никогда не забуду, как наша Птичка появилась во дворе после злосчастного обеда в честь победы германских войск. Мрачная, с красными пятнами на щеках, она вошла в коровник, где лежали вздувшиеся трупы коров, постучала по тугим бокам концом огромной лакированной туфли и спросила:

– Почему она отравила их, погань проклятая?

– Н-не знаю, – пробурчал горбун.

– Как это вы не знаете, господин управляющий? – вмешалась Юлия, которая была тут же, в коровнике. – Груня обо всем написала.

– Написала? – вскипела Птичка. – Ничего не понимаю. Где записка? Почему ты скрываешь от меня, что есть записка?

– Я ничего не скрываю, Марта, – юлил горбун. – Только не знаю, куда девалась она.

– Дай записку! – подняла на управляющего неживые глазки баронесса.

Камелькранц искал дрожащими руками по всем карманам и приговаривал:

– Ей-богу, не знаю, Марта. Наверно, потерял.

– Тебе говорят, дай записку! – шептала баронесса, бледнея и облизывая тонкие губы.

Наконец управляющий отыскал записку и подал сестре. Баронесса взглянула на нее и, поморщившись, подала мне:

– Переведи!

Я перевел, делая особое ударение каждый раз на имени Камелькранца. Баронесса бросила из-под прищуренных век обжигающий взгляд на горбуна:

– Идем, Фриц, в комнату!

Они ушли, а через полчаса мы слышали, как Птичка плакала и сквозь слезы кричала:

– Вон! Тебе не стыдно? Ты разоришь меня!

Камелькранц, красный и растерянный, выскочил из замка и, не попадая руками в карманы, крикнул:

– Отто!

Я усмехнулся. Неужели Верблюжий Венок не помнит, что Отто глухонемой?

Отто, не слышал, продолжал подметать двор. Управляющий, подрагивая горбом, дернул работника за рукав, грубо начал орать:

– Ты что тут прохлаждаешься? А коров кто обдирать будет?

Отто с напряжением глядел на губы хозяина, потом, мыча, сердито ткнул рукой в сторону покойницы, лежавшей под простыней у нашего амбара.

– Пошел к черту! – орал горбун. – Надо обдирать коров!

Нас не погнали в это утро в поле. Пленные сидели около своего барака и разговаривали о чем-то, все время кивая на покойницу. В дальнем углу Юзеф с Сигизмундом сколачивали гроб. Наконец они уложили в гроб тело Груни, вышли на середину двора, и Сигизмунд громко провозгласил:

– Панове! Отдамы остатне пошаны нашей Груни! [50]

Поляки стали подходить прощаться. Гроб подняли и на руках понесли со двора. Нас сопровождал Отто.

Когда все вышли, я оглянулся. В воротах, мрачно ощерившись, стоял Камелькранц в кожаном фартуке и с большим окровавленным ножом.

Путь от замка до кладбища, уже известного читателю, мы проделали в два раза медленнее. Опустили гроб в землю. Засыпали землей могилу. Один из поляков стал устанавливать в изголовье огромный крест.

– Вы – что? – вскрикнул Левка. – Надо поставить звезду!

Заремба мрачно усмехнулся:

– Гитлеровцы выбросят твою звезду в первый же день!

– А мы снова поставим, – не унимался Левка.

– А они опять выбросят…

– А мы снова поставим!

– Правильно, Левка, ты – молодец! Пусть даже смерть наша не дает им покоя. Мы и из могилы должны грозить фашистским захватчикам!

Пилы у нас не было, но Димка отыскал где-то кусок липы и, орудуя топором и ножом, ловко выстрогал из нее пятиконечную звезду. У кого-то в кармане нашелся гвоздь, и Димка прибил звездочку на крест.

Поляки разбрелись по кладбищу. Я шел за Сигизмундом. Он ходил от креста к кресту и кратко объяснял мне, почему умер тот или другой поляк. Я узнал, что ни один пленный не умер собственной смертью. Под крестами лежали расстрелянные гестаповскими палачами, самоубийцы, не выдержавшие неволи у Фогелей, насмерть засеченные плетью баронессы или Камелькранца…

– Вот один Веслав только и умер собственной смертью – остановился Сигизмунд перед заросшей могилой. – У него была какая-то странная болезнь, которая мучила его месяца три. У Веслава отнялись ноги. На вид здоровый, а ходить нисколько не мог. Ну и отправили бы его домой. Какой толк держать в неволе? Так нет, мучился человек, пока не умер!

– Це ты мувишь, Сигизмунд? – подошел к нам Заремба. – Веслав не сам умер, его задушил Камелькранц.

Сигизмунд возмущенно замахал руками.

– Не веришь? Спроси Отто…

Заремба подвел к нам глухонемого и, показывая на могилу, отчетливо, по слогам спросил:

– Скажи, почему умер Веслав?

Вглядевшись в губы Зарембы, Отто с мычанием охватил руками свою шею.

– Кто его? – повторил Заремба.

И Отто, сгорбившись, ловко начал подражать походке управляющего.

Сигизмунд побледнел. Он повернулся к часовне, снял шапку:

– О, матка боска! Прости меня грешного. Ведь я же написал жене Веслава, что он тихо скончался. А он… Двадцать три наших пана лежат под этими крестами. Хорошие были люди. Теперь к ним прибавилась одна русская. Да и все мы скоро будем там…