Две жизни одна Россия - Данилофф Николас. Страница 16

— Скажи мне, как Калеб, — попросил я. — Все ли готово к его отъезду в Штаты в среду?

Руфь уверила, что с ним все в порядке, но не сказала, однако, что привела его к воротам тюрьмы в надежде, что ему, может быть, разрешат увидеться со мной. Сергадеев не разрешил, и Калеб остался на улице среди журналистов.

— Все в порядке, все здоровы — продолжала Руфь. — Ни о чем не беспокойся. Я сказала нашим советским сотрудникам, чтобы они не выходили завтра на работу. Все это слишком огорчительно для них.

Сомнения в том, что Руфь может не справиться со сложившейся ситуацией быстро исчезли. После того, как она выразила свое возмущение, она сконцентрируется на неотложных делах. Имея опыт жизни в Москве, она знала, что сейчас главное — держать мое дело в поле зрения общественности. Я заметил, что она с раздражением наблюдала за Роджером Дейли, который с некоторой нервозностью доставал какие-то юридические документы из портфеля. Он объяснял Сергадееву через переводчика что-то касательно этих документов. Полковник казался озадаченным.

— Господи, — пробормотала Руфь. — У нас всего несколько драгоценных минут, а мы тратим их на эту американскую бюрократическую волокиту.

— Пожалуйста, объясните, что все это означает, — обратился ко мне Сергадеев. — Переводчик не понимает, да и я тоже.

Этот документ был выдан в соответствии с Актом конфиденциальности о США. Если я его подпишу, это даст американскому посольству право высказываться по поводу моего дела. Проблема заключалась в том, что в России нет четкого определения концепции конфиденциальности, так же, как нет и точного перевода слова "прайвеси". В стране, где каждому гражданину предоставлено около трех квадратных метров жилой площади и многие еще живут в коммунальных квартирах, есть проблема перенаселенности, а не отсутствия " конфиденциальности".

Не без раздражения я попытался объяснить Сергадееву, что такое Акт о свободе информации и сопутствующий ему Акт конфиденциальности, а у него не укладывалось в голове, как это частное лицо может обращаться в правительство за документами из соображений соблюдения личной тайны, конфиденциальности. В конце концов я закрыл вопрос, сказав, что все это просто формальность, на соблюдении которой настаивает мое правительство. А поскольку Советский Союз буквально тонет в многочисленных формальностях, полковник, наконец, понял что к чему. Он пожал плечами и сказал, что я могу поступать по своему усмотрению. Я подписал документу отдал его Роджеру и обратился к Руфи.

— Что меня больше всего беспокоит, так это последствия моего ареста для наших советских друзей. Я не могу примириться с мыслью, что их могут заставить свидетельствовать против меня. Те, кто меня недостаточно знают могут подумать, что я действительно шпион.

— Не волнуйся, — сказала Руфь. Наши друзья знают руку КГБ лучше, чем кто-либо. Скоро мы узнаем, допрашивали ли их.

Через час с лишним Сергадеев дал понять, что свидание заканчивается. Руфь спрятала записную книжку в сумочку и подошла к полковнику, который поднялся из-за стола.

— Полковник Сергадеев, мы прекрасно понимаем, чего Вы добиваетесь. — Я видел по выражению ее лица, что она готовилась устроить ему разнос. — Мой муж был арестован в ответ на арест вашего человека в Нью-Йорке. Вы выдвигаете против него ложные обвинения. Все это фарс, и Вы знаете это.

Выражение лица полковника не изменилось. Но после короткой паузы он сказал:

— Для меня это дело тоже было полнейшей неожиданностью.

Выпад Руфи поверг меня в смятение. Тот факт, что она назвала ведение следствия Сергадеева фарсом, мог разозлить его и поставить под угрозу следующие свидания. Важно проявить твердость с советскими властями; они уважают это. Но оскорблять их неразумно. Я очень хорошо знал, что глубоко в психологии советских людей коренится чувство неполноценности по отношению к западному миру. Официальные лица мгновенно улавливают снисходительные нотки у иностранцев, и если переборщить в этом, они могут отыграться на мелочах.

— Как часто я смогу видеть мужа? — спросила Руфь, значительно смягчив тон.

— В соответствии с советским законом, раз в месяц, — ответил полковник. — В основном это зависит от следователя.

— Наш сын улетает в Америку, чтобы продолжить учебу в школе. Он подавлен арестом отца, боится, что больше его не увидит… Сможет он навестить отца перед отъездом? — спросила Руфь.

Я догадался о ее замысле. ()на взывала к добрым чувствам Сергадеева, которые, как уверяла Бабута, свойственны славянской душе.

— У Вас есть номер моего телефона, — холодно ответил полковник. — Позвоните мне в понедельник, и я смогу Вам дать ответ.

Я обнял Руфь перед ее уходом.

— Помни, — сказала она тихо, — я буду здесь столько, сколько тебя будут держать в тюрьме. Если они захотят меня выдворить, им придется тащить меня в аэропорт силой, в наручниках, а представители прессы будут у них на хвосте.

Она была готова расплакаться. Я тоже.

Дверь захлопнулась. Когда я снова увижу ее? После пятилетнего пребывания в Москве мы оба чувствовали, что выдохлись, и жаждали покоя. Только когда мы обретем его? Через месяц? Через год? Или десять лет спустя?

Глава пятая

На вторую ночь я услышал стук в стену камеры. С тех пор таинственные сигналы периодически повторялись, всегда по ночам, на протяжении всего моего пребывания в Лефортове. Через несколько минут после отбоя я услышал: "тук, тук; тук, тук-тук".

Я лежал на койке под окном, головой на северо-восток. В ногах стояла койка Стаса. Я перевернулся и прильнул к стене, чтобы лучше слышать. Удары чередовались в определенной последовательности: после первого удара — короткая пауза, затем еще удар. Снова пауза и два удара, быстро следующих один за другим. Звук был очень отчетлив, как будто кто-то по ту сторону стены знал, что в камеру № 26 помещен новый заключенный, и пытался установить связь, выстукивая сигналы по камню алюминиевой ложкой.

Я поглядел на Стаса. Тот лежал на спине, носовой платок, сложенный вчетверо, закрывал ему глаза. Он не издавал ни звука. Я не мог понять, действительно ли он спит. А если он что-то и заметил, то не подавал вида.

Я читал о контактах между заключенными в советских лагерях и тюрьмах с помощью азбуки морзе. Удары обычно соответствовали буквам русского алфавита, но я не мог вспомнить точно, как работает эта система. Чтобы разобраться, мне надо было в свою очередь начать выстукивать. Я снова взглянул на Стаса, борясь с желанием ответить. А вдруг этот стук — провокация, и они хотят втянуть меня в дальнейшие неприятности? Если меня поймают за ответным выстукиванием, мне грозит одиночка, или Сергадеев может использовать этот инцидент для выдвижения дальнейших обвинений против меня. Решив, что это ловушка, я не ответил.

Но сигналы эти опять обратили мои мысли к Александру Фролову. Как смог он выжить в те долгие дни и ночи в своей камере? Как смог вынести страшное одиночество? Удалось ли ему установить связь с кем-нибудь через стены темницы? В эту ночь я набросал заметки о нем на кусках туалетной бумаги. Сейчас у меня было больше решимости, чем когда-либо, написать о Фролове книгу.

* *

Впервые интерес к жизни Фролова у меня пробудился, когда я наткнулся на одну статью в газете. Как-то ноябрьским вечером 1981 года я работал в своем офисе. Шел снег. Подойдя к окну, я наблюдал, как крупные снежинки, сверкая в лучах вечерних фонарей, медленно падали, преображая Москву буквально на глазах. Хмурые улицы, зияющие дыры в асфальте, монотонные, серые, бесформенные дома, ярко-красные знамена — все постепенно исчезало под ослепительно белым покровом.

Во дворе под окном я увидел нашего дворника Сашу, сгребавшего снег широкой лопатой. Покой и тишина, опустившиеся на город, то и дело нарушались сердитым ревом пробуксовывавших автомобилей, которые пытались вырваться из ледяного плена. Началась ежегодная битва с зимой.