Две жизни одна Россия - Данилофф Николас. Страница 22
— Я не вызывал Вас сегодня утром, — начал Сергадеев снова, подходя к большому коричневому сейфу против его стола. Он повозился с замком, медленно открыл массивную дверь и вынул какие-то бумаги.
— Я не вызывал Вас потому, что ездил в Прокуратуру города Москвы, чтобы получить санкцию на Ваше дальнейшее пребывание под арестом. По нашему законодательству мы можем содержать подозреваемого под стражей не более 72 часов. Затем мы должны получить санкцию прокурора. Вот необходимые документы.
Он вручил мне листок белой бумаги без всякого грифа, на котором были аккуратно напечатаны обстоятельства моего ареста и стояла круглая печать Прокуратуры города Москвы.
— Рад, что Вы подняли этот вопрос, — сказал я. — Я должен убедиться в законности моего ареста. — Про себя же я подумал: "Валерий Дмитриевич, Вы должны были получить санкцию прокурора перед моим арестом, а не после него. На Западе то обстоятельство, что Вы получили эту санкцию не вовремя, свидетельствовало бы, что Вы состряпали дело в спешке. И почему одновременно не был произведен обыск в моей квартире? В машине? Почему Вы не изъяли мои личные вещи?"
Сергадеев пододвинул мне стакан с чаем и вернулся к допросу в своей обычной деловой манере.
— Вы говорите, что встретились с Мишей во Фрунзе. Расскажите мне об обстоятельствах Вашей поездки.
Я повторил подробности моего путешествия во Фрунзе вместе с Джимом Галлахером. Вопросы и ответы продолжались и повторялись, как на испорченной пластинке. Да, мы встретились с Мишей в ресторане. Нет, он был не один. Да, мы встретились с ним опять на следующий день. Некоторые вопросы не имели никакого отношения к делу, хотя я понимал, что за ними что-то кроется, так как полковник все записывал в свой блокнот.
— А как Мишина фамилия? — спросил Сергадеев.
Я запнулся на какое-то мгновение; ведь мы так редко обращаемся друг к другу по фамилии.
— Ну, говорите, говорите. Может быть Лузин? Михаил Анатольевич Лузин?..
— Может быть Лузин. Я никогда не называл его по фамилии.
Опять я попытался понять, обязан ли я Мише какой-то своей защитой. Как давно он в КГБ работает? С самого начала? Или КГБ взял его на крючок позже?
— Так. Теперь скажите, когда Миша позвонил Вам в пятницу, 29 августа, он сказал Вам — и мы это знаем… — Сергадеев сделал здесь паузу, чтобы подчеркнуть, что КГБ записал разговор, — "Это говорит Фрунзе". Почему Вы его звали Фрунзе, когда его фамилия Лузин? Я думаю, Вы понимаете, что это выглядит подозрительно. Это, я бы сказал, конспирация…
— И жена, и я называли его Фрунзе потому, что среди наших знакомых многих зовут Мишей. Таким образом мы отличали его от других. Ну и потом мы старались, чтобы» наши отношения не стали предметом внимания КГБ. Он этого не хотел.!
— И поэтому время от времени Вы спрашивали его, не обращались ли к нему люди из КГБ между вашими встречами?
Полковник смотрел на меня недоверчиво. Очевидно, что бы я ни делал, что бы ни говорил, все ему казалось подозрительным.
Чувствуя себя неспокойно, я посмотрел на часы: было почти пять.
Сергадеев смягчился:
— Ну, ладно. Продолжим в другой раз. Я обещал Вам свидание с сыном. — Он положил карандаш и встал.
* *
Мы вышли, повернули не налево, а направо, прошли мимо кабинетов, завернули за угол, миновали стенд с портретами лучших людей КГБ и вошли в комнату для посетителей. Она была пуста, Калеб еще не пришел. Белые гофрированные занавески, закрывавшие железные решетки, были задернуты. Но вскоре я заметил, что обстановка здесь как-то изменилась. Мебель была передвинута. Кушетка, которая стояла справа в воскресенье, теперь была подвинута влево, туда, где был стол следователя. Последний теперь занимал ее место. Я думаю, что микрофоны, запрятанные в комнате, плохо принимали то, о чем мы шептались с Руфью.
Ожидая Калеба, я думал о том, как у него все сложится. Руфь и я возлагали большие надежды на него, взяв его с собой в Советский Союз. И он оправдал их. Одной из причин, почему я хотел поехать на работу в Москву, было желание передать мое русское наследие детям. Мэнди прожила с нами год, изучая Чехова и театр. Этим летом она возвращалась в СССР из Лондона на советском пароходе и была избрана королевой корабля, Мисс Балтикой. Я очень сожалел, что она не могла провести больше времени с нами в Москве. А теперь Калеб будет страдать из-за того, что его отец посажен в тюрьму. Для России, кажется, входит в обычай брать дань с нашей семьи.
Калебу не легко было в Москве. Отрочество и так достаточно тяжелый период, а необходимость привыкать к чужому языку и чужой культуре еще больше осложняют его. Я вспомнил, как в первое же лето мы отправляли его в пионерский лагерь под Москвой. Мы хотели, чтобы он лучше усвоил русский язык перед началом учебного года в школе в сентябре. Бедный Калеб! Для 11-летнего американца пребывание в советском пионерском лагере было настоящим потрясением. Все было чужое: дети, еда, язык. В Вашингтоне Калеб плавал в кристально чистых бассейнах с хлорированной водой. В лагере же бассейн был грязный, с водорослями и лягушками. Он жаловался и на ребят. Говорил, что все они с гомосексуальными наклонностями, потому что постоянно обнимались друг с другом. Тем не менее, он вынес пребывание там, и это во многом благодаря своему другу Володе, который делал все, чтобы американскому мальчику понравилось в пионерском лагере. Он помогал Калебу в освоении русского языка и старался, чтобы он был вместе со всеми. Вскоре Калеб успешно нырял в грязный зеленый бассейн, не отставая от других. Я всегда буду благодарен Володе за его работу. В то лето Калеб усвоил важный урок: можно радоваться и получать удовольствие, и не имея высокого уровня жизни.
В течение следующих двух с половиной лет Калеб был одним из 35 учеников в классе московской школе № 80. Советская школьная программа одинакова для всех школ, требовательна, но не побуждает к творчеству. И хотя выпускники средней школы в Советском Союзе лучше читают, пишут и знают математику и другие науки, чем их американские сверстники, им не хватает способности анализировать и думать самостоятельно.
Кроме преодоления трудности русского языка, Калебу приходилось учиться отличать тех одноклассников, которые любили его таким, каков он есть, от тех, кто видел в нем источник американской жвачки, клейкой ленты и записей Битлов. Через некоторое время мы почувствовали, что Калеб получил все, что мог в русской школе, и перевели его в англо-американскую школу, созданную посольствами англоговорящих стран в Москве. Здесь в классах было значительно меньше учеников, а методы обучения побуждали к творческому мышлению.
Как бы то ни было, Калеб очень успешно преодолел различия между двумя культурами. В Москве его принимали за советского парня; он был в курсе всего, что происходило в среде его московских сверстников — запрещенные дискотеки, подпольные концерты и даже знакомство с "бормотухой". В последний год нашего пребывания в Москве он вернулся в США и учился в интернате, но прилетал к нам на рождественские и пасхальные каникулы.
Теперь же Калеб уезжал из Москвы навсегда. Через три дня он попрощается со своими русскими друзьями, которых вряд ли увидит когда-либо еще. Для некоторых из них война в Афганистане может стать суровой реальностью, когда они будут призваны на военную службу. Всего пару недель назад Калеб присутствовал на проводах уходящего в армию парня. В день моего ареста друзья Калеба были у нас дома, играли на гитаре и пели. Опасаясь обыска, во время которого люди из КГБ могли бы их увидеть, Руфь велела им уйти. Позже они пришли опять, чтобы сказать Калебу, что я не шпион. "Твой отец матрос", — заявил один из них (что значит на их молодежном жаргоне "правильный мужик").
* *
Наконец приехала Руфь с Калебом. Он был в джинсах, голубой майке и в синей с белым школьной куртке. Как и большинство его советских друзей, он носил длинные волосы. Полковник поздоровался с Калебом за руку и, повернувшись ко мне, заметил с ухмылкой: