Летний свет, а затем наступает ночь - Стефанссон Йон Кальман. Страница 22

Лаура удивлена приходу Асдис, Кристин же охватил страх, она сидит напряженная, и на ней высыхает пот, пока Лаура возится с кофе, собирает на стол, размышляя о причинах визита, несколько раз повторяет «ну да» и «так я и думаю», интересуется новостями, расспрашивает о животных, о запасе сена, о состоянии лугов, Асдис лишь немногословно отвечает, после чего наступает пауза, и тогда Лаура нервно раскачивается. Асдис не притрагивается к кофе, перед ней стоит полная чашка, черный напиток остывает, Лауру охватывает злость, соседский сброд, думает она, ничего кроме апломба и чванства! Она прекращает все светские разговоры, скрещивает худые руки, поджимает тонкие губы и молчит. Долгое время ничего не слышно, затем Лаура отпивает кофе, остальные смотрят на нее, в каком-то замешательстве она засовывает в рот печенье, но тут же жалеет об этом. Медленно и осторожно кусает, Асдис и Кристин смотрят перед собой и слушают, Лаура жует медленно, в надежде, что так меньше слышно, но тогда она никогда не кончит, наконец проглатывает, это печенье невероятно жесткое, ее худое лицо покраснело, она тянется за чашкой с кофе, делает большой глоток, закашливается, Асдис и Кристин снова смотрят на нее, но затем наступает тишина. Как же тишина может искажать время: минуты не похожи сами на себя, никогда не проходят, они как неподвижное небо. Кристин слушает тяжелые удары своего сердца, басовый барабан, в который кто-то быстро и ритмично бьет: бум! бум! бум! Под солью, оставшейся после пота, все еще жжет, она чувствует, как запах Кьяртана поднимается по воротнику и заполняет кухню, запах поцелуев, вздохов, пота и спермы, тяжелый, сладкий запах мужского семени. Ты ведь бегала, вдруг спрашивает Асдис настолько неожиданно, что все вздрагивают, а Лаура от удивления берет еще одно печенье. Тишина от этих слов становится еще глубже, хотя и так была достаточно глубокой, а на самом ее дне сидит Лаура и не знает, жевать ей быстро или медленно, безрезультатно пытается переварить печенье во рту, Асдис и Кристин явно ждут, пока она закончит, и она решает жевать энергично, грызет, чавкает, глотает, на лбу выступает пот. И Кристин отвечает: да. Через пару долгих минут после вопроса.

АСДИС. И тебе, наверное, нужно в душ?

КРИСТИН. Я только вошла.

АСДИС. Тогда лучше как можно скорее пойти в душ, тебе непременно нужно привести себя в порядок, помыться, ты ведь вспотела после такого напряжения.

Губы Асдис разомкнулись, и показались белые, но не очень ровные зубы. Вот курва, думает Кристин, глядя на свою свекровь, которая гневно смотрит на Асдис. Да, я напрягаюсь, произносит Кристин.

Тогда тебе нужно помыться.

Асдис делает длинные паузы между словами. Каждое из них словно камень, которыми она выкладывает на столе: «ТОГДА ТЕБЕ НУЖНО ПОМЫТЬСЯ». Лаура фыркает, она собирается что-то сказать, не сводя гневного взгляда с Асдис и ее невыносимо полной чашки кофе. Но гостья встает, медленно отодвигает стул, говорит спокойно, даже холодно: надеюсь, ты получила удовольствие. И выходит из кухни. Выходит из дома. Она спятила, заявляет Лаура визгливым голосом, с жаром добавляя: это все чертов соседский сброд, это… Вдруг она удивленно, почти испуганно замолкает, когда Кристин вдруг бросается к двери, распахивает ее и во все горло кричит в убывающий апрельский день: да, я получила удовольствие, еще бы! Асдис смотрит на нее со двора, стоя рядом со своей машиной. Привет, Петур, говорит она затем, однако никакого Петура не видно. Кристин хлопает входной дверью.

Пуля летит быстро, даже если выпущена из обреза. Какая-то доля секунды, и она попадает в цель либо пролетает мимо. Доля секунды — это щелчок пальцами, но она же может длиться долго, может растянуться на все наши дни. Так случилось у Кьяртана. Он увидел ружье, услышал щелчок, затем мгновение растянулось до бесконечности, а он стоял в середине и ждал пулю. Тысячу раз спрашивал самого себя днем и ночью, во сне и наяву, в горе и радости, пьяный и трезвый: она бы попала?

Примерно через десять минут после выстрела они сидели за кухонным столом. Ему не пришлось ни в чем признаваться, но это не принесло облегчения. Напротив, именно отпущение грехов очищает, оно убивает всякую заразу, однако Асдис заявила: я все знаю и никогда тебя не прощу, ты предал меня, детей и нашу жизнь. Кьяртан начал было говорить, он не собирался ничего объяснять, хотел только сказать, что ничего в себе не понимал, что хотел порвать, что он полный идиот, собирался рассказать, как мучается от бессонницы, как ему плохо, сказать, что Кристин ничто по сравнению с тобой, ей-богу, ты несравненно лучше, каким же я был идиотом. Все это он собирался ей сказать и, возможно, заплакать, хотел выплакаться, чувствовал потребность. Он также хотел, чтобы она на него накричала, нуждался в этом, хотел, чтобы она обвинила его, а он бы во всем признался, не стал бы оправдываться, ни слова о том, что она была слишком занята учебой, пустив все остальное на самотек, и, возможно, они недостаточно хорошо возделывали свое любовное поле, ведь любовь — это огонь, а огонь угасает, если его не поддерживать. Но едва он произнес несколько слов, как Асдис сделала знак рукой, чтобы он замолчал. Она сказала: в деревне продается хороший дом, есть вакансия на складе, я договорилась с Торгримом, что ты получишь это место, если захочешь. Кьяртан слушал, изумленный, почти испуганный, сначала он даже не мог ничего сказать, в горле встало что-то большое и твердое, наконец пробормотал, заикаясь, почти тонким голосом: продать землю? Да, ответила Асдис. Кьяртан огляделся вокруг, словно взывая о помощи, словно надеясь услышать слова поддержки от холодильника, кофейника, радио, стен, самого дома. Но помощь не последовала, и тогда он выпалил единственное, что пришло в голову: мы живем здесь вот уже почти век.

Мы с тобой часто говорили о продаже, спокойно, даже холодно возразила Асдис и привела все причины, которые они обсуждали в последние годы: что у таких средних хозяйств незавидное будущее; что надоело постоянно беспокоиться о том, как бы свести концы с концами; что они не могут ничего дать своим детям; что тратят жизнь на прозябание в бедности. Времена меняются, через несколько лет, десять или двадцать, останутся только большие хозяйства, в три-четыре раза больше нашего, они процветают, обрекая мелких хозяев на нищету и разочарование. Ты сам об этом часто говорил, и твой брат тоже. Но мама с папой, произнес Кьяртан, хватаясь за последний аргумент, как за соломинку, мы не можем так с ними поступить! Асдис взглянула через стол на мужа, в кухне заметно похолодало, мы много как не можем поступать с другими людьми, однако поступаем. Кьяртан понуро смотрел на стол и не хотел отрывать от него взгляд.

Асдис. Кроме того, мы живем не для них. И не нужно наделять чувствительностью тех, у кого ее нет; ты можешь, конечно, оставить клочок земли для летнего дома им и твоему брату. Но дело вот в чем: я переезжаю в деревню и приглашаю тебя с собой, несмотря ни на что. Предлагаю только один раз.

Кьяртан вздохнул. Затем пошел на улицу тушить «додж», дело шло медленно, машина горела, вся его жизнь горела. Только погасив огонь и стоя над обуглившимися остатками роскошного автомобиля, он заметил тишину вокруг себя, заметил, как все потускнело, и вспомнил о щенках, об их дурашливой жизнерадостности, вспомнил о своей верной собаке. Они, естественно, внутри, подумал он и пошел их выпускать. Но сделал лишь несколько шагов, когда вышла Асдис и, глядя на него с крыльца, медленно спросила: куда это ты направляешься, — только выпустить собак, я… Увидев ее лицо, он замолчал… Я, начала она, но больше ничего не сказала, этого и не требовалось, она лишь взглянула на него, и он понял: тишина, отсутствие щенков, он сразу осознал, что случилось. Как я объясню все это ребятам, подумал он, и в душе у него потемнело.

И Кьяртан продал землю: каждую травинку, каждую кочку, холм за домом, свои детские тайники, вид на широкий фьорд со всеми островами и шхерами, он продал скот, технику, постройки, и они уехали; но как же попрощаться с горой, как попрощаться с кочками, травинками и камнями на дворе?