Во власти Дубовой короны - Гончарова Галина Дмитриевна. Страница 44
Кто бы… что бы ни стояло рядом с ним… это – не человек. Такого у людей не бывает.
Но тогда…
Рука упала, освобожденная. Геннадий сделал шаг назад, пошатнулся, сел на клумбу, которую только что рассматривал.
– Ты… вы… Бог?
Салея покачала головой, отпуская и Владислава:
– Нет. Я не Бог. Я его ребенок, равно как и вы – дети Бога. Только в вас кровь спит, а во мне проснулась.
Геннадий, который выглядел сейчас так, словно его по голове пыльным мешком ударили, дернулся всем телом.
– П-проснулась… и м-мы так же?
– Да. Вы тоже так сможете. Только не сразу. И заниматься надо будет.
Геннадий закивал.
Заниматься? Учиться? Развиваться?
Да хоть что, только дайте, ДАЙТЕ!!!
Ольга Алексеевна Углова, мать Тани, чувствовала себя странно.
А как тут будешь себя ощущать, если НЕ ЗАБИРАЕТ?!
Выпила? Не зашло.
Покурила? Только что раскашлялась.
Устроиться с каким-нибудь мужиком? Таких вариантов у нее давно не возникало. То есть, когда она выпивала, ей было все равно, и где, и кем, и что с ней делают. А сейчас… попробовала. Но удовольствия-то никакого!
Она не знала, но Салея чуточку перестаралась. Убирала удовольствие от алкоголя, но отрезалось и все остальное. От табака, от мужчин, от наркотиков… хоть бы Оляшка и героин сейчас себе вколола, все равно не забрало́ бы.
И что дальше делать?
Раньше все было просто.
Выпила, получила кратковременный кайф – и упала. То есть улетела. Потом проснулась, поискала деньги на новую выпивку, и мир снова окрасился в розовые, голубые, искристые тона. И жизнь стала приятной, и мужчины вокруг – обаятельными.
А сейчас что?
И холодно, и под мостом мокро, и от мужика воняет, и удовольствия никакого…
А делать-то что?
Пропиты́е мозги ворочались с тяжелым скрежетом. Не привыкла Оляшка думать над своей жизнью, да и вообще думать не привыкла. Порхать в поисках удовольствий гораздо легче. А делать-то дальше что?
Куда-то идти?
Чем-то заниматься?
А куда? А чем? Ничего не понять. И ничего пока не придумывается. Единственное, до чего додумалась Оляшка… сходить к матери. А что?
Там-то и примут, и помоют, и покормят… наверное. Они ж обязаны! В этом Оляшка даже и не сомневалась. Ни минуточки. Вот сейчас посидит немножко, а потом встанет и пойдет!
Вот!
– Пап… это была королева?
– Да.
Элран поправлялся. Уже почти и следа не осталось от страшных ожогов, и есть он мог нормально, и вставал, и ходил, и даже упражнения делать порывался.
Физически парень был почти в порядке.
А вот душевное его состояние…
День за днем Элран просто уничтожал себя. Не мог себе простить смерти Шавеля.
Шавель – Щавель… такой же легкий, беззащитный, такой же наивный… это Элран должен был все предусмотреть! Должен был понять.
Должен…
Он старше, он умнее, он знает… знал, что Вель, занимаясь своими опытами, теряет всякое чувство реальности. И не предусмотрел.
Не остановил, не подумал, не помог…
Смерть Веля – его вина.
Старейшина Мирил видел, что творится с сыном, но полагал, что разговаривать с ним еще рано. Мальчишка же…
Глупый, бестолковый мальчишка, как и все его приятели. Все им кажется, что они сейчас одной левой дракона за хвост, одной правой крейсер об метеорит, что ногой махнут – ша-эмо разлетятся…
И думают они, что бессмертны, и не понимают ничего ни о своей, ни о чужой жизни.
Нет, не понимают…
А она короткая, конечная. И сам пропадешь, и друзей подведешь.
Старейшина Мирил знал, что дерево может погибнуть. Но тогда из семян поднимется новый лес.
А как быть, если выжигают семена? Вот этих? Молодых, зеленую поросль? То-то и оно…
Пусть Элран подумает еще. Умнее будет. Но если вопрос был задан…
– Пап, зачем она приходила?
– Она нашла для нас новый мир. Но пока молчи об этом.
Врать сыну старейшина не хотел. Да и нет в этом ничего секретного. Как Мирил и предполагал, сын аж подпрыгнул.
– Новый мир?! Пустой?!
– Нет. Там живут лю-ди. Че-ло-ве-ки.
– Ша-эмо?
– Королева сказала, что нет. Они похожи, но лучше…
– Такие бывают? – засомневался Элран.
Мирил отметил, что размышления пошли сыночку на пользу. Уже не рубит сплеча. Уже спрашивает, думает, пытается что-то узнать, уточнить…
– Они тоже отравлены техникой. Но у них есть Лес. И они пытаются его беречь.
Элран кивнул.
Ага… видимо, и так бывает. Когда на распутье? Между даэрте и ша-эмо?
– А мы там… нас примут?
– Королева не поведет нас в неизвестность. И на смерть не поведет.
Элран помялся. И спросить хотелось, и совесть не позволяла. Старейшина только улыбнулся.
– Если выздоровеешь – отправишься в первой волне. Понял?
И, увидев, какими огнями вспыхнули глаза сына, подумал, что все правильно. Элран чувствует вину за смерть Шавеля. Оставить его сейчас себя поедом есть?
Так и скушает, не подавится. Совесть – она хуже короеда источит.
А в другом мире, в центре событий, он и при деле окажется, и как бы вину перед другом искупать станет… все правильно. Выздоравливай, сынок. И – вперед.
Родители ведь не будут детей при себе держать неотрывно. Но подстраховать?
Это святое.
Оляшка чувствовала себя странно.
Впервые она была полностью трезвой. За столько-то лет!
Непонятное ощущение. Неприятное?
Не понять…
Денег у нее закономерно не было, в автобус ее не пустили – пахла она так, что голуби за три метра разлетались, а уж эти «короли помоек» к любым запахам привыкли. Оставалось идти пешком.
А это долго…
Барск город немаленький, да еще таежный, и расстояния там соответствующие. Из одного квартала в другой можно часа два идти, если ножками. А Оляшке не один квартал нужен был.
Да и…
Салея убрала удовольствие от алкоголя. Но лечить последствия его приема она и не подумала.
А зачем? Вот просто не пришло в голову, да и сил на это нужно больше, и времени, и… зачем?
Лечат тех, кому это надо. А если человек продолжит себя разрушать, стоит ли ему помогать? Пусть сначала докажет, что он нормальный!
Так что у Оли болело все. От ног до ушей.
Отдохнуть, что ли, вот на остановке? Она и пустая почти, сидит на скамеечке малявка, книжку читает. Явно же школьница, может, ей лет десять или около того. Забавная такая, со светлыми косичками и в красной курточке.
Никакого умиления у Оляшки не возникло. И с дочкой она эту школьницу никак не соотнесла. Если уж вспоминать, Таня для нее всегда была обузой. Надоедой.
Помехой, которая не давала устроить свою жизнь так, как нравится.
Маркером – ей уже не семнадцать! У семнадцатилетней девушки не может быть подросшей дочери…
Тошно, скучно, тоскливо…
Таню она не любила.
Но это ж дочь! И родную мать она не выгонит! Обязана помочь! Оля вот не сдала ее в приют, кормила-поила, одевала, крышу над головой дала… чего еще надо? Вот пусть дочка и заплатит добром за добро!
Ноги гудели.
Оля смотрела по сторонам, ожидая, когда снова сможет встать и пойти. Возможно, потому она его и заметила.
Что уж случилось с водителем маршрутки? Она не знала. Только за стеклом никого не было, а маленький белый фургончик ехал прямиком на остановку и тормозить не собирался.
И…
Заденет и ее, и девчонку.
Не увернуться. Не удрать.
Только вот думала об этом Оля, уже летя к девочке в таком великолепном прыжке, которого и Лев Яшин не постыдился бы.
Врезалась, отбросила в сторону, а сама уже не успевала – буквально метр, всего одно усилие, но искалеченные алкоголем мышцы не справились.
Сильный удар.
Ослепительная вспышка.
Темнота…