Колесницы судьбы - Литвиновы Анна и Сергей. Страница 3
– Что за послание? – хихикнула Верунчик (в них уже плескалось по коктейлю). – От кого письмо? Любовное признание? Открывай, посмотрим!
Но что-то Варе подсказало: показывать письмо Вере не следует. Она сунула депешу в сумочку и переспросила у подруги о ее любовных делах: разговор о личном – самый верный способ переключить внимание собеседника.
Но пакет осмотрела, конечно. Стандартный конверт, старого образца, советских времен: не длинный, как на Западе (и как стали к началу двадцать первого века использовать у нас), а почти квадратный. Адреса нет, марки тоже. Заклеен.
«Бред какой-то, – подумалось, помнится, ей. – Двадцать первое столетие на дворе. Какие могут быть бумажные письма?! Все электронные посылают! Или эсэмэски».
Любопытство стало сжигать изнутри – но распечатывать конверт в присутствии Верки Кононова не торопилась. Когда покончили с горячим (и со вторым коктейлем), сказала: «Извини, Верунчик, с желудком непорядок, я в туалет…»
Только в тесной и неудобной кабинке раскрыла депешу. Получилось неаккуратно, клоками, но что поделаешь.
В конверте оказался сложенный вчетверо листок. А на нем – как в детективном, блин, старом фильме – наклеены слова и буквы, вырезанные из газеты! Но содержание такое, что Варю бросило одновременно в жар и в холод.
«Я знаю, почему ОНИ погибли. Приходи завтра в 23.00 в церковь в Вешняках».
Слово «ОНИ» вырезано из заголовка, поэтому раза в три больше остального текста.
Совершенно понятно, что оно здесь – главное. Они погибли.
Кто подразумевается под словом «они»? О чьей смерти она думала тогда, несмотря на то что минуло почти десять лет? Разумеется, это означало – мамочка с папочкой, которые разбились в конце лета 1993 года на машине и с гибелью которых Варя до сих пор не могла примириться. Все время думала: хотя дело давно закрыто, все совсем не так просто с их смертью.
Может, письмо чья-то злая и глупая шутка? Но кому понадобилось столь пошло, мерзко, оскорбительно шутить? Или это странное совпадение, ошибка? Письмо предназначалось не ей, а какому-нибудь бандитскому авторитету? Попало к ней случайно?
Варя вышла из туалета в растерянной задумчивости. Или задумчивой растерянности. Но и тогда при всякой непонятке (как выражались в те времена) она предпочитала не рефлексировать (как изъяснялась ее интеллигентная бабушка) или сопли жевать (как говорили гораздо менее воспитанные сокурсники).
Действие в ее характере традиционно опережало размышление. (За что впоследствии Петренко неоднократно Кононову корил-порицал.)
Вот и сейчас она не планировала и не загадывала, что будет делать. Но тут как раз из кухни выбежал давешний официант. Попытался проскользнуть бочком мимо нее.
В закутке у туалета их из зала видно не было, и Варя, неожиданно для себя, тормознула подавальщика.
– А ну, стой!
Тот покорно повиновался. Они оказались лицом к лицу – притом Варя, сто семьдесят восемь сантиметров плюс каблуки, смотрела на худенького парнишку-официанта если не сверху вниз, то по меньшей мере вровень. И возрастом он тоже был ей впору: двадцать с небольшим, максимум двадцать пять. А уж ручищи ее и плечи (кандидат в мастера по академической гребле!) смотрелись внушительней, чем у субтильного полового.
– Ты мне сейчас письмецо в конверте всучил.
– Ну.
– Откуда оно у тебя?
– Просили передать.
– Кто?
– Один мужик. Заходил незадолго до вас.
– Что за мужик? Ты его знаешь?
– Нет. Первый раз видел.
– Какой из себя?
– Мужчина и мужчина, – дернул плечиком официантом.
– Ты давай толком рассказывай, – ласково молвила девушка, а сама как бы невзначай погладила парня по щеке. Но потом опустила руку ниже, к худенькой шейке, и чуть-чуть ее, вроде бы дружески, прижала. – Сколько лет мужику? Из каких краев родом на вид? Какой акцент? Что собой представляет? Бандит, мент, работяга, интеллигент?
Мимо них в направлении удобств проследовали две фифы, сидевшие за соседним столиком. Увидели картинку: мощная дева зажимает в угол официанта – фыркнули, хихикнули, скрылись в сортире.
– Рассказывай давай толком! – поторопила Кононова.
– Ну мужик такой, лет тридцати, может, тридцати пяти. Чуть ниже меня. – Подавальщик нервно хихикнул. – И тебя, значит. Шибздик. Но одет цивильно. Пальто, костюм, галстук. Говорит правильно, без акцента. Интеллигент, похоже. Не бандит, точно.
– Может, мент?
– Может, и мент. Но в штатском.
– И что он сказал?
– Попросил передать письмо.
– Письмо… А кому? Как он объяснил? Как ты понял, что послание мне предназначается? Он фамилию мою сказал?
– Сегодня, говорит, зайдет к вам такая девушка. Ну, и тебя описал.
– Описал? Как?
Парнишка слегка покраснел.
– Большая такая, говорит, мощная молодая девушка. С большой грудью. – Краска сделалась гуще. – Студентка. Лет двадцати. С подругой.
– А если б тут другая мощная оказалась?
– Он мне фамилию вашу назвал.
– И какая у меня фамилия?
– Кононова.
– Правильно. Но ты у меня ее не спросил.
– Дак я вас опознал, поэтому не сомневался.
– И ты вот так невзначай согласился мне письмо передать? А если там споры сибирской язвы?
Тогда, двадцать лет назад, это было чрезвычайно горячей темой. Террористы в Америке их по почте журналистам и политикам рассылали.
– Не похож он был ни на какого террориста… Скорее…
– Что?
– Вот правильно, на мента смахивал. Взгляд у него был такой… острый.
– Вот, – удовлетворенно вздохнула Варвара, – теперь ты, парень, наконец вырулил на путь признательных показаний. И деятельного сотрудничества со следствием.
– А вы что, тоже из органов?
– Как тебе сказать…
Тут из «комнаты отдыха» выползли давешние фифы, снова обстреляли Варю с подавальщиком усмешливыми взглядами и скрылись в зале.
– Одно не могу понять… – протянула Кононова. – Зачем ты письмо взял от мужика? Мало ли что в нем? Шантаж, угрозы. Запросто ведь загреметь можешь за соучастие.
– А там что на самом деле?
– Вот не твоего ума дело. В прокуратуре теперь отвечать будешь.
– Ты серьезно?
Немного жалко его стало, и Варя махнула рукой:
– Ладно, живи. Но я все равно удивляюсь, почему ты так покорно письмо вызвался передавать.
– Он мне денег дал. Двести рублей.
Двадцать один год назад это выглядело изрядной суммой – как сейчас две тысячи, наверное.
– Тогда это все меняет, – усмехнулась Варя. И добавила: – Давай кофе нам принеси. И счет.
Когда вернулась к столику, в запале от разговора с половым, на нерве, напустилась на подругу:
– Кому ты говорила, что мы сегодня здесь с тобой встречаемся?
От напористого тона Верочка вздрогнула и губки поджала:
– Никому. А что?
Варвара поняла, что перегнула палку и примирительно протянула:
– Да видишь, какое-то мне странное послание передали. А кто знал, что мы с тобой именно сюда собираемся?
– А что в письме-то?
– Ой, долго рассказывать. Очень, очень личное. Но не про любовь.
– Но я никому не говорила. Мама только знала.
– Да, и у меня бабушка.
– И еще в ресторане. Я ведь столик заказывала.
– И говорила им, что именно со мной придешь?
– Нет, конечно.
– В том-то и дело.
А тут и официант явился, с кофе и счетом.
В итоге мирные девичьи посиделки оказались подпорченными.
Варя неотступно думала, кому и зачем потребовалось ворошить былое.
Она не могла не признаться себе: прошлое, затянувшееся было тиной забвения, оказалось разбередить чрезвычайно просто. Она снова принялась лить слезы по маме с папой, вспоминать их последние дни, думать, случайна ли гибель.
И, разумеется, назавтра в ночь отправилась, куда ее зазывал неизвестный: к церкви Успения Богородицы в Вешняках.
Два десятилетия назад Варя ездила на «шестерке». Конечно, далеко не иномарка. Но откуда у двадцатилетней студентки деньги на заморский автомобиль!