Подражание королю - Климова Светлана. Страница 15

Дочь, однако, пренебрегла ее мнением. Некрасивая, рано расплывшаяся, с жидкими волосами и веснушчатой кожей — веснушки были у нее даже на бедрах, — она держалась за своего Павлушу обеими руками. Тем более что он был единственным, кто обратил на нее внимание.

Теща стала сущим проклятием для Павла Николаевича, потому что видела его насквозь и без труда угадывала самые чувствительные места зятя. При всем своем немногословии она держала его в постоянном напряжении, и если уж что-то произносила, то это запоминалось надолго. Про себя он звал тещу Гильотина или Центурион — в зависимости от настроения.

За едой Павел Николаевич любил порассуждать о политике в свете последних событий. Но едва он заводил речь, допустим, о европейском вояже славного генерала Лебедя, как Сабина Георгиевна подсекала его на взлете:

— В отличие от вас, Павлуша, к тридцати восьми годам генерал, вероятно, уже научился пользоваться ножом и вилкой!

Ел Павлуша действительно безобразно — но ничего не мог с этим поделать.

Сопел, чавкал, брызгался и вдобавок как-то по-особому выкручивал руку с вилкой, так что куски с нее то и дело шлепались обратно в тарелку. При этом аппетит у него был волчий и волчья же неразборчивость в еде. Он поглощал все, что перед ним ставили, а насытившись, оскорбленно надувал пухлые белые щеки, обрамленные редкой, тинистой какой-то бородкой, и уединялся со своими самоучителями.

За сербо-лужицкий он взялся, когда Сабина Георгиевна сообщила, что уже свыше шести месяцев его семья фактически живет на ее деньги, и хотя она не в претензии, но у мужчин есть определенные обязанности.

Если бы такое было возможно, Павел Николаевич с наслаждением вызвал бы пожилую даму на дуэль. И уж точно не стал бы стрелять в воздух.

Вместо этого он побросал в портфельчик листки с отпечатанными переводами из «Лос-Анджелес тайме» и «Пари суар» и поехал, в редакцию газетки «Телеграф», чтобы еще раз услышать, что денег нет и до конца месяца не предвидится.

Крыть было нечем. Приходилось возвращаться в постылый дом, где негде было спрятаться от насмешливых взглядов Сабины Георгиевны — только разве, погрузившись в дебри сербо-лужицкого наречия.

Но и здесь он не находил успокоения. Едва теща скрывалась в своей комнате, как на смену ей являлся Степан. Кто бы мог подумать, что этот небольшой исчерна-седой пес на коротких крепких лапах, с торчащими ушами и хвостом-морковкой, с несоразмерно большой головой и карими непроницаемыми глазами, мог полностью разделять мнение своей хозяйки! Степан неподвижно усаживался напротив Павла Николаевича и глядел на него в упор. Когда взгляды их встречались, пес медленно обнажал сахарно-белые влажные клыки, казалось, позаимствованные у гораздо более крупной и свирепой твари. «Выживает! — с ненавистью думал Павлуша. — Гнусная скотина!» В ответ Степан, словно читая мысли, едва слышно рычал, и от этого звука, напоминающего голубиное воркование, но на две октавы ниже, у Павла Николаевича холодели колени.

Невзирая на все эти происки, он оставался чрезвычайно высокого мнения о себе и с годами все больше укреплялся в мысли, что его способности и энергия остаются невостребованными в этой стране. Под его деловитостью и кипучей энергией скрывалась могучая славянская лень, и поэтому, за что бы он ни хватался, все шло прахом, расползалось и уходило в песок. Он пробовал себя в журналистике, издательском бизнесе, в торговле и рекламе — и везде его ожидали разочарования. Только жена все еще верила в его хватку и удачу, сам же Павел Николаевич твердо решил для себя, что лишь перемена климата и часового пояса может благотворно изменить его жизнь. Горделиво встряхивая неопрятно зачесанной наверх светло-русой вьющейся шевелюрой, он говорил, слегка картавя и проглатывая гласные, когда жена жаловалась на очередные дыры в бюджете:

— Я, Евгения, устал толкаться у корыта бок о бок с жадными и тупыми свиньями. Что я могу сделать, если все умные и интеллигентные люди давным-давно уехали? С кем тут можно иметь дело? Из всех, кого я знаю, только твоя матушка не ужилась в Америке и вернулась — но этим все сказано. О ней.

Павлуша хмурился, дробно постукивал пальцами по крышке стола, как бы выражая недоумение, что его отвлекают от серьезного дела пустой суетой, и кончалось тем, что жена обращалась к матери.

Теща Павла Николаевича, прозванная им Гильотиной, вернулась из Штатов давно, еще в семьдесят третьем, но денежки у нее водились и по сей день благодаря регулярным переводам от брата, весьма обеспеченного господина из Нью-Джерси, совладельца фирмы «Джей Эф Ди электронике». Кроме того, время от времени она отправлялась навестить родню, которая оплачивала ей дорожные расходы, и еще три года назад Павлуше пришлось тащиться в Москву, чтобы встретить возвращающуюся тещу. Унизительную схватку с ее пятью чемоданами в Шереметьево он запомнил на всю жизнь, поскольку Гильотина не пожелала потратиться на носильщика.

Сабина Георгиевна действительно в чем-то походила на прогрессивное изобретение французского гения. Рослая, с выражением какой-то потусторонней сосредоточенности на еще не увядшем лице, в одежде предпочитавшая темные тона, она была наделена убийственным сарказмом и фантастической прямолинейностью.

Хуже всего было то, что Павел Николаевич постоянно оказывался в материальной зависимости от нее, и это его страшно угнетало. Никаких шансов вернуть якобы взятое взаймы у него не было.

С тещиной Америкой история была довольно мутная. Известно было только то, что Сабина в свое время отсидела, освободилась в пятьдесят четвертом, а в шестьдесят четвертом, на последнем издыхании хрущевской оттепели, выехала в Штаты — дабы воссоединиться с братом, оказавшимся за океаном еще до войны.

Последнее обстоятельство помогло, иначе с отъездом были бы большие проблемы.

Женя родилась уже там, но об ее отце Сабина Георгиевна не упоминала ни словом, будто его и не было в природе.

Девять лет теща прожила в Нью-Йорке под крылом у состоятельного братца, обеспечившего ее приличной работой и жильем. Много, по ее словам, путешествовала по стране, при этом, однако, так и не сменив гражданства. Как уж это ей удалось — один Бог знает. Однако в семьдесят третьем бросила все и вернулась сюда — одна, с малолетней дочерью и незначительной по американским меркам суммой денег. Павлуша не верил бредням про ностальгию и в прирожденное отвращение к американскому образу жизни. Гораздо более правдоподобной, зная характер тещи, ему представлялась версия о том, что братец вдруг вознамерился выдать Сабину Георгиевну замуж за своего делового партнера, в результате та взбунтовалась вплоть до разрыва отношений и сбежала.

До разрыва, впрочем, дело не дошло. Переводы в валюте поступали исправно, раз в квартал, а «американские накопления» Сабины Георгиевны позволили ей в короткое время обзавестись двухкомнатной кооперативной квартирой в хорошем районе, мебелью и еще около года, не имея работы, вполне пристойно просуществовать.

Всякая человеческая глупость имеет свое объяснение, полагал Павел Николаевич. Но глупость его тещи была иррациональной, буквально запредельной.

Оставаясь в здравом уме, крепко встав на ноги — все поломать и потащиться обратно в Совпедию, где даже горячая вода бывает раз в неделю! Непостижимо!

Перед поступком Сабины Георгиевны он испытывал слепой ужас — какой, очевидно, испытывал средневековый бюргер, глядя на одержимого бесом.

Никакой такой особой одержимости в теще между тем не наблюдалось, а ее умение систематически «доставать» домочадцев, наоборот, свидетельствовало о здравом и язвительном рассудке. Прагматизм Сабины Георгиевны сказался и в том, что, когда из ниоткуда вдруг всплыл вариант обмена квартиры через продажу на более просторную, трехкомнатную, она почти без колебаний согласилась дать Павлу Николаевичу доверенность на ведение дела, выдвинув лишь условие, что новая квартира должна быть куплена на ее имя. С тем чтобы, когда внуку исполнится шестнадцать, оформить дарственную на него. Таким образом она еще раз дала Павлуше понять, что не ставит его ни в грош.