Ложка - Эрикур Дани. Страница 25

Вспоминаю, как однажды отец захотел выбросить старый диван из игровой. Ободранная белая кожаная обивка, сломанные пружины, вонь от въевшейся кошачьей (впрочем, детской тоже) мочи — все это вызывало у папы отторжение. Узнав о его планах, я рассердилась и закричала:

— Да ведь диван стоит в гостинице уже лет тридцать!

— Успокойся, Серен.

Успокоиться я не могла.

— Ты разве забыл? Если что-то потерялось, мы приходим к дивану, роемся в его недрах и непременно находим пропажу! И ты хочешь выкинуть такой бесценный диван?!

Серен, смени тон. Это всего лишь диван.

— Моя серьга, твоя шариковая ручка, очки Нану, пачка мятной жвачки, помада…

— Ладно, ладно, уговорила! Казнь откладывается! — крикнул папа и хлопнул ладонью по спинке дивана. — В чем-то ты права — даже если мы не обнаруживаем в диване то, что пропало, там все равно что-нибудь да отыскивается.

Мы с Пьером протираем стены музея белым уксусом — таким способом здесь борются с плесенью. В Уэльсе для этого используют хлорку. Убрав уксус и тряпки, Пьер кивает на корзину с голубоватыми бутылочками и протягивает мне маленький ершик.

— Ты чисти бутылки, я протру гильзы. Они со Второй мировой. Свидетели мрачной эпохи…

Пока он роется в коробке, заполненной патронами и старыми пулями, я окунаю бутылочки в ведро и наблюдаю, как вода проникает в них через узкие горлышки. Помпон часто разглагольствует о войне — главным образом когда пьет виски. Папа в двадцатилетием возрасте состоял в бригаде Особой воздушной службы, но, к большому сожалению моих братьев, никогда не рассказывал о том периоде своей жизни. Пьер сообщает, что в 1941 году отец Колетт попал в плен к немцам.

— Четыре года он был подневольным работником — сначала трудился на сталелитейном производстве, затем на заводе «Фольксваген» в Вольфсбурге. После войны его тошнило всякий раз, когда он видел «жука».

Собеседник достает из коробки по одной гильзе, чистит каждую и убирает обратно. Мне он их не показывает — «от греха подальше», по его же собственному выражению. Я вытаскиваю ершик из очередной бутылки, подношу ее к глазам и любуюсь голубоватым стеклом, на котором играют блики света, льющегося в помещение через окно. Пьер улыбается.

— Ты художница, Серен. Цвет будоражит твою фантазию.

Почувствовав, что краснею, я снова окунаю бутылочку в воду. Пьер тактично меняет тему.

— Мой отец был в рядах Сопротивления. Слышала это слово?

Я проходила тему Сопротивления на уроках миссис Ллевеллин. В голове тотчас возникает образ человека, похожего на Пьера, только более хмурого. Представляю себе, как он скрывается в лесу и крушит вражеские позиции ударами самодельных гранат.

— В этих краях Сопротивление вело крайне активную деятельность, — продолжает Пьер. — В Козьем ущелье, на холме, располагалась база сопротивленцев. Ты знала, что Бальре был оккупирован немцами? Это произошло в сорок первом году. Как раз в тот период прокладывалась демаркационная линия, обозначавшая неустойчивую границу между занятой немцами и свободной Францией. Сам замок попал на немецкую территорию, а его сад — на французскую. Где-то тут была схема…

Открыв стеклянную крышку ящика-витрины со старыми картами, он вытаскивает тонкий листок в желтом пластиковом конверте. Судя по почерку, этот план составлял человек скрупулезный и решительный. Поблекшими чернильными линиями обозначены проезжие тракты, железные дороги, незастроенные земли и дюжина деревень. Узнаю названия Сен-Жангу, Сенниси, южнее вижу Бальре и выцветшую красную черту. Демаркационная линия.

— Почерк Мадлен, — бормочет Пьер, выравнивая три заржавевшие коробочки на этажерке.

Похоже, он взволнован.

— Сколько ей тогда было?

— Двадцать один год. Она ездила на велосипеде по близлежащим деревням и передавала сведения нашим. Секретные документы прятала в носки. Ее мать, бабушка Колетт, была весьма culottee, она…

— Что такое culottee?

— Дерзкая и бесстрашная. Несмотря на присутствие немцев, она помогала участникам Сопротивления и скрывала подпольщиков.

Задумчиво блуждаю взглядом по старому листку. Неожиданно Пьер заявляет, что хочет увидеть мои рисунки.

— Да они совсем неинтересные…

— Я не торговец произведениями искусства, Серен.

Точно бумажную салфетку

За время путешествия мой блокнот истрепался и начал распадаться. Пьер предлагает отделить листки друг от друга и устроить в гостиной выставку. Расстановка занимает минут пятнадцать, на помощь нам приходит даже Мадлен: взяв рисунок из рук Колетт, она передает его мне, а я прислоняю его к фарфоровой статуэтке или обложке толстой книги. Впрочем, спустя пару минут пожилая дама забывает о нас и включает Би-би-си.

Итак, импровизированная галерея со всеми стоп-кадрами моей поездки готова. Из динамика радиоприемника звучит классический концерт, Колетт и Пьер внимательно изучают каждый рисунок.

«Паром и дамы в куртках цвета хаки», «Ложка и огрызок яблока», «Трясущийся старик», «Развороченные урны у озера», «Поднятая рука Франсуа», «Дом пчеловода», «Ложка, освещенная солнечным лучом», «Семь дорожных указателей», «Невинная девушка перед Ла-Пьер-Ки-Круль», «Невозмутимые коровы», «Ряды виноградников», «Вид с холма на извилистую дорогу до Бальре», «Руки Мадлен», «Двор, умытый солнцем», «Вид из моей комнаты»…

— Просто чудо, — говорит Колетт.

— Чудо, — вторит ей муж.

— Самая настоящая история.

— История чего, если не секрет?

Этот вопрос я задаю еле слышно, мне непривычно с кем-то обсуждать свои рисунки. Помедлив, Колетт отвечает:

— Поездки, страны, лета…

— Взгляда, — подхватывает Пьер.

— Который час? — нервничает Мадлен, сидящая на диване.

Унюхав запах чего-то горелого, Пьер и Колетт убегают в кухню, а я тем временем пытаюсь оценить свои рисунки объективно. Безусловно, все они о чем-то повествуют, но, по-моему, чем дольше длится путешествие, тем более посредственными становятся мои работы. Чем сильнее я теряюсь, тем больше утрачиваю ловкость штриха.

Неожиданно я чувствую, что пожилая дама стоит за моей спиной, и мне становится не по себе. Мадлен подносит руку к каждому листку — такое ощущение, что она хочет схватить его и порвать. Дойдя до «Ложки и огрызка яблока», дама застывает.

— Прошу к столу! — кричит Пьер.

Мадлен хватает рисунок, несколько раз складывает его и прячет в рукав своей блузки, точно бумажную салфетку.

Потребность в искусстве

Пока Баске-Куртуа отдыхают, я валяюсь под деревьями в саду и составляю письмо маме. Жара подавляет все живое. Молчат даже сверчки.

Дорогая мамочка!

Надеюсь, у тебя все хорошо. Я путешествую по Франции только девять дней, а ощущение, будто уже…

Пальцы воняют белым уксусом, с каждой новой выведенной строчкой запах усиливается. Из домика во дворе замка доносится стук — кто-то с ожесточением ударяет пальцами по металлическим клавишам. Щелк, щелк, щелк-щелк-щелк… Пьер считает, что их арендатор в душе поэт. Я его еще ни разу не видела, но этот стук слышу ежедневно. Вероятно, у журналиста прилив вдохновения. Будь я журналисткой, могла бы устроить расследование и узнать историю странствия ложки, могла бы написать об этом рассказ. Счастлив тот, кто, подобно ложке, совершил приятную поездку…

С грустью думаю о том, что моими стараниями заварилась настоящая каша — мама теперь проводит уик-энды в одиночестве, за стойкой администратора в гостинице вечно никого нет, а тут, в Бальре, Мадлен приходит в бешенство при одном только взгляде на привезенную мной ложку. Возможно, она подобна тем ракушкам или насекомым, которых беспечные люди забирают домой, тогда как те играют жизненно важную роль в своей экосистеме. Возможно, ложка играла жизненно важную роль в экосистеме гостиницы «Красноклювые клушицы» и, увезя ее оттуда, я нарушила метафизическое равновесие.

Трудно составлять письмо, когда думаешь о чем-то другом.