Государственные игры - Клэнси Том. Страница 47

– Двадцать пять лет назад, – начал Хаузен, – я изучал политэкономию в Сорбонне, в Париже. Моим лучшим другом стал парень по имени Жирар Дюпре. Его отец был преуспевающим промышленником, а сам Жирар принадлежал к радикалам. Не знаю, то ли виной тому стали иммигранты, которые отнимали работу у французских рабочих, то ли просто из-за своей темной натуры, но Дюпре ненавидел американцев и азиатов, а особенно не терпел евреев, черных и католиков. Боже, как же он их ненавидел!

Хаузен облизнул губы и снова опустил голову. Для Худа было очевидно, что этот немногословный человек сейчас старается осилить как процесс самого признания, так и воспоминание о том, что он когда-то, видимо, натворил. Немец сглотнул и продолжил:

– Как-то вечером мы ужинали в кафе “Л'Эксшанж” на улице Муффетар, что на левом берегу Сены, в двух шагах от университета. Кафе было недорогим, популярным у студентов, недаром оно называлось “переменка”, его воздух всегда был пропитан ароматом крепкого кофе и жаром громких дискуссий. Это было на первом курсе, в начале учебного года. В тот вечер Жирара раздражало буквально все. Официант был нерасторопным, ликер теплым, вечер промозглым, а томик с речами Троцкого включал только те, что он произносил в России. Ни одной из Мексики, что, по мнению Жирара, являлось недопустимым. Расплатившись по счету, а платил всегда он, так как деньги водились только у него, мы пошли прогуляться вдоль Сены.

Было темно, и мы повстречали двух американских студенток, едва только приехавших в Париж, – с усилием продолжил Хаузен. – Они увлеклись фотографированием и забрели далеко по набережной. Мы столкнулись с ними под мостом. В темноте девушки не могли отыскать дорогу в общежитие. Я начал было им объяснять, но Жирар оборвал меня, заявив, что американцы и так все знают лучше всех. В бешенстве он даже принялся кричать на девушек. Мол они и так заполонили всю страну и все-все сами знают, и как жить и что делать, так пусть не прикидываются, что не знают, куда им идти.

Худ ощутил, как внутри него все напряглось. Он уже предчувствовал, чем кончится рассказ.

– Сначала девушки подумали, что он шутит, – продолжил Хаузен, – и одна из них, взяв Жирара за руку, что-то ему сказала – я не помню что. Но Жирар, возмущенный ее обращением, оттолкнул девушку. Она, зацепившись ногой за ногу, потеряла равновесие и полетела в воду. Река там была неглубокой, но бедняга об этом, конечно же, не знала. Она подняла крик. Боже, как она кричала! Ее подруга бросила камеру и подбежала к краю набережной, чтобы помочь. Но Жирар схватил ее и стал удерживать, обхватив локтевым сгибом руки за горло. Девушка жадно ловила воздух ртом, ее подруга в реке продолжала звать на помощь, а меня буквально парализовало. Раньше со мной ничего подобного никогда не случалось. В конце концов я бросился помочь той, что барахталась в реке. Она наглоталась воды и кашляла. Мне никак не удавалось хотя бы успокоить ее, не говоря уже о том, чтобы вытащить на берег. Жирар пришел в бешенство от того, что я пытаюсь помочь, и пока он на меня орал, в запальчивости сдавил горло девушки слишком сильно…

Хаузен остановился. Взгляд его стал страдальческим, лоб побледнел, а уголки губ скорбно опустились. Задрожавшие руки он стиснул в кулаки, чтобы унять дрожь.

Худ сделал шаг ему навстречу.

– Может, не стоит продолжать…

– Нет, я закончу, – настоял Хаузен. – Теперь, когда Жирар объявился снова, следует рассказать все. Пусть я рухну со своего поста, но пусть и его остановят.

Хаузен сжал губы и сделал паузу, прежде чем продолжил.

– Жирар отпустил девушку, и та упала на мостовую. Она была без сознания. Затем он подбежал к реке, спрыгнул с берега и сунул голову второй американки под воду. Пытаясь его остановить, я потерял опору и тоже рухнул в реку. А Жирар продолжал держать голову девушки под водой… – Хаузен обеими руками сделал движение вниз, -…и все вопил и вопил, что все американки – продажные твари. Когда мне удалось встать на ноги, было уже поздно. Тело девушки уносило течением, ее каштановые волосы распластались по воде. Жирар выскочил на берег и столкнул в реку другую девушку. Потом он приказал мне идти за ним. Я был в состоянии прострации. Кое-как собрав свои вещи, я потащился в темноту следом за Жираром.

– И вас так никто и не видел? – спросил Худ. – Так никто и не услышал и не подошел поинтересоваться, что происходит?

– Может быть, кто-то и слышал крики, но не придал им значения. Студенты вечно о чем-то спорят или визжат из-за крыс на набережной. Возможно, кто-то подумал, что девушки занимаются у реки любовью. Крики, ахи, вздохи – могло быть и так.

– Что вы делали после того, как ушли? – продолжил допытываться Худ.

– Мы отправились в отцовское поместье Жирара на юге Франции. Жирар уговаривал меня остаться там и даже заняться вместе бизнесом. Я ему действительно нравился. Несмотря на разницу в нашем социальном происхождении, он все же уважал мои взгляды. Я единственный говорил ему в лицо, что он – лицемер, который восхищается Троцким и Марксом, но живет в роскоши, не гнушаясь деньгами своей семьи. Ему нравилось, как я с ним спорил. Но остаться я не мог. Я был не в силах находиться с ним рядом. Так что я вернулся в Германию. Но и там мне не было покоя, а поэтому…

Хаузен умолк и посмотрел на свои сжатые кулаки. Руки его все еще дрожали, и он постарался расслабить их.

– А потому я отправился во французское посольство в Германии, – продолжил он, – и рассказал им там о случившемся. Я признался во всем. Они пообещали допросить Жирара, а я сообщил, где меня смогут найти. Я готов был отправиться в тюрьму, лишь бы хоть как-то загладить свою вину.

– И что же произошло?

– Французская полиция весьма отлична от сил правопорядка других стран, – с горечью заметил Хаузен. – Похоже, они не столько раскрывают дела, сколько улаживают их, особенно когда в них втянуты иностранцы. Для них это были просто нераскрытые убийства, которые могут и оставаться таковыми.

– Они хотя бы допросили Жирара?

– Не знаю, – ответил Хаузен. – Но даже если бы они это сделали, подумайте сами, что значит слово сына французского миллионера против слова какого-то бедного немецкого юноши.

– Но ему пришлось бы объяснить, почему он столь поспешно бросил институт…

– Герр Худ, Жирар из тех людей, что обладают особым даром убеждения. Он и впрямь с легкостью смог бы убедить вас, что оставил институт из-за того, что в лекциях опускались мексиканские речи Троцкого.

– А как насчет родителей девушек? Не верится, что они могли все это так оставить.

– А что они в силах были сделать? – спросил Хаузен. – Они приехали во Францию, требуя справедливости. Они завалили петициями французское посольство в Вашингтоне и американское в Париже. Они объявили награду. Однако тела девушек доставили в Штаты, а французы повернулись к их семьям спиной. Вот более ли менее и все.

– Более ли менее?

В глазах Хаузена стояли слезы.

– Жирар написал мне через несколько недель. В письме говорилось, что придет день и он вернется, чтобы проучить меня за коварство и предательство.

– И больше вы от него ничего не имели?

– До сегодняшнего дня, пока не раздался его звонок. Я поступил в институт здесь, в Германии, и так и жил, испытывая вечный стыд и чувство вины.

– Но вы же не сделали ничего такого, – возразил Худ. – Вы даже пытались остановить Жирара.

– Мое преступление заключалось в молчании сразу после случившегося, – вздохнул Хаузен. – Как и многие из тех, кто чувствовали запах дыма из труб Аушвица, я ничего не сказал.

– Вам не кажется, что степень вины несколько несопоставима?

Хаузен несогласно покачал головой.

– Молчание есть молчание, а это – молчание, – ответил он. – Из-за моего молчания на свободе разгуливает убийца. Теперь он называет себя Жирар Доминик. И еще он угрожает мне и моей тринадцатилетней дочери.

– Я как-то не сообразил, что у вас есть дети, – признался Худ. – Где она сейчас?

– Живет со своей матерью в Берлине. Я, конечно, сделаю так, чтобы за ней присмотрели, но Жирар как неуловим, так и могущественен. Он способен добиться своего путем обмана и подкупа тех людей, которых не устраивает моя деятельность. – Хаузен покачал головой. – Позови я в тот вечер полицию, удержи Жирара или хоть что-то сделай – и жил бы я себе спокойно все эти годы. Но я не сделал ничего. И у меня не было способа загладить свою вину, иначе как бороться с той ненавистью, которая и заставила Жирара убить этих девушек.