Кристина - Куксон Кэтрин. Страница 7

Глава вторая

Шли дни, месяцы, и постепенно время, подкрепленное особенностями детских впечатлений, затянуло рану, оставшуюся в моем сердце после случая с кроликом. Оно затушевало происшествие с Доном Даулингом. По крайней мере для меня. Однако я не могла не заметить, что мать по-прежнему помнит об этом, да и тетя Филлис тоже. Поэтому они и перестали разговаривать дрyr с другом. Дядя Джим и отец по-прежнему работали имеете на участке, и их отношения остались прежними. Я нее гак же ходила в лес или на реку, теперь постоянно в сопровождении Ронни и Сэма — когда ему удавалось уйти из дома. Но я уже не прыгала и не ощущала той радости, что прежде, и так продолжалось до самого Рождества. И только когда я увидела, как отец развешивает под потолком цветные гирлянды, а мать достает из ящика стеклянных лебедей и цветные шары, ко мне вернулось знакомое чувство сладкого возбуждения и забытое ощущение рождественского чуда. Раскинув руки, я запрыгала по кухне.

Отец стоял на стуле и привязывал последний цветной веер к рейке. Мать на коленях замешивала тесто в огромном глиняном блюде, которое она обычно использовала для двойных выпечек. Они оба одновременно прекратили свое занятие, взглянули на мое смеющееся лицо, затем друг на друга и тоже засмеялись. Потом мать произнесла странные слова:

— Пора все это прекратить. Я должна сходить к Филлис.

— Да, дорогая, правильно. Добро и мир всем людям.

Кухня была наполнена таким теплом и счастьем, что, казалось, я могла вытянуть руки и прикоснуться к нему или собрать в пригоршню прямо из воздуха. Глубоко вдыхая, я наполняла этим счастьем грудь. Потом я легла на коврик и, подперев голову руками, стала пристально смотреть сквозь короткие медные стержни, поддерживающие печную решетку, — утром я вычистила их мелом и золой, — на раскаленные добела прутья, за которыми бушевало устойчивое яростное пламя. Я ни о чем не думала, даже не дышала (или так мне казалось?) — настолько неподвижно я лежала. Мною владело одно чувство — чувство покоя. А когда ребенок испытывает чувство покоя, он испытывает и чувство безопасности, а с нею — любви. И этого всего было так много, что я словно плавала в любви.

Прошло какое-то время. Я все еще лежала на коврике, но уже на спине, и смотрела в потолок, украшенный переплетенными гирляндами, потому что формы с тестом закрыли от меня огонь: мать поставила их на решетку, после чего отправилась к тете Филлис. Но спустя буквально несколько минут мать вернулась. Она прошла через парадный вход и, снимая кофту, направилась в подсобку, бросив на ходу отцу:

— Иди-ка сюда на минутку.

Ее голос вернул меня на землю. Я села и увидела, что отец последовал за ней.

— Она обезумела от злости, — услышала я слова матери, потом она понизила голос и до меня долетало лишь неясное бормотание. Но отца я слышала отчетливо.

Только не говори, что она сама не напрашивалась. Я полагаю, это назревало давно, и, мне кажется, я знаю, кто та женщина.

— Тсс! Тсс!

Дверь на кухню закрылась, и я вновь обратила свой взгляд на огонь. Тесто поднялось над краями форм, и я заметила, что одна из буханок сверху поджарилась и растрескалась, поэтому я взяла чайное полотенце и накрыла ее. Несколько минут спустя появилась мать. Она подошла ко мне, погладила по голове и беззаботно сказала:

— Ты начинаешь разбираться что к чему, дорогая, — потом добавила — Ты бы хотела, чтобы завтра к нам пришли Сэм и Дон?

Первым она упомянула имя Сэма, и только его я имела в виду, когда ответила:

— Конечно, это было бы замечательно… На обед и на чай?

— Да, на весь день. А завтра вечером мы устроим себе небольшой праздник.

— О… мама! — я обхватила ее за талию, впитывая все новые порции радостного чувства. Настало Рождество, и завтра бедный маленький Сэм будет весь день сидеть в нашей кухне, и я заставлю его съесть все, что приготовила мать, позабочусь о том, чтобы он смеялся. О тете Филлис и о ее проблемах я не думала.

Мать и тетя Филлис в конце концов помирились. Что же касается тети Филлис и дяди Джима… Месяцы складывались в годы, а трещина в их отношениях все более расширялась. Я узнала, что у дяди Джима появилась в Богз-Энд какая-то женщина, однако он по-прежнему жил с тетей. Когда ему удавалось заработать пару лишних шиллингов к своему пособию по безработице или обхитрить чиновников, занимавшихся проверкой обоснованности выплаты пособий [2], он молча бросал эти деньги на стол, Тетя Филлис так же молча брала их — и они больше не разговаривали.

У той женщины в Богз-Энд был маленький магазин, и однажды я из любопытства зашла в него и купила конфет.

Она была полной противоположностью тете Филлис — круглая, толстая, со счастливым лицом. Она очень любезно поговорила со мной и положила в пакет лишнюю конфету. Мне понравилась эта женщина, и, выйдя из магазина, я подумала, как было бы хорошо, если бы тетя Филлис умерла, а дядя Джим мог бы жениться снова, и тогда у Сэма была бы такая добрая мама.

Сэм проводил в нашем доме больше времени, чем в своем собственном. Тетя Филлис ничего не имела против. Но стоило прийти Дону, голос которого она слышала через стенку кухни, как сразу же начиналось: «принеси воды», «принеси дров», а то она просто звала его домой.

Мне было лет одиннадцать, когда Сисси Кемпбелл обратила мое внимание на нечто, чего я умудрилась до сих пор не заметить.

— Ты и шага не можешь сделать без парней, — заявила она.

Возможно, в ее словах была обычная ревность, потому что ни Ронни, ни Дон не обращали на нее внимания, а Сэм был еще слишком мал. Но, несмотря на привычку отодвигать мелкие проблемы на задний план, я все же задумалась над ее словами и без чувства досады и раздражения обнаружила: а ведь я и в самом деле постоянно ходила в середине треугольника, углы которого составляют Ронни, Дон и Сэм. В школу, из школы, на реку, в лес — они сопровождали меня всюду. Я понимала, почему наш Ронни всегда находился со мной: однажды вечером я услышала, как мать говорила ему:

— Ты никогда не должен оставлять ее одну с мальчишками, слышишь? Запомни, что я говорю: никогда не оставляй ее одну.

— Да, мама, — ответил Ронни.

Мать сказала «с мальчишками», но я знала, что она имела в виду одного Дона. Ведь когда ей надо было пойти в город, она спокойно оставляла меня в кухне с Сэмом.

Когда я стала ощущать это давление, мною овладело желание вырваться на свободу, но, не обладая для этого достаточными силами, я, как и в некоторых других вопросах, выбрала линию наименьшего сопротивления.

Когда Ронни исполнилось тринадцать, у него начал меняться характер. Мой брат всегда любил поговорить, но, как метко заметил отец, Ронни не знал, когда остановиться. А теперь он начал спорить и дискутировать более агрессивно, стал беспокойным и нетерпеливым, раздраженно считая дни, когда окончит школу и, может быть, устроится на шахту «Венера»; пожилых людей на ней «вышвыривали», но молодые все еще требовались.

Примерно в это время он выдумал необычную игру. У нас был старый словарь, и Ронни открывал его на любой странице, а потом с закрытыми глазами с помощью булавки выбирал какое-то слово. После этого он начинал рассказывать отцу все, что знал об этом слове. Отец старался сохранить серьезное выражение лица. Иногда Ронни отправлялся в библиотеку и приносил оттуда толстые книги, которые он с грохотом бросал на стол. Многие он не читал, даже первую страницу, поскольку затрагиваемые в них темы были для него так далеки и непонятны, как если бы они были изложены на французском или немецком языке. Одно слово, однако, на которое мой брат наткнулся с помощью булавки, серьезно завладело его вниманием. Он нашел в библиотеке книгу по этому вопросу и тщательно прочитал ее, хотя отец и посмеялся, обнаружив, что именно штудирует его сын.

— Боже мой, не собирается же он утверждать, что понимает все это? — воскликнул он.

Речь шла об эволюции, и Ронни в какой-то степени действительно понял суть вопроса и однажды вызвал еще большее мое восхищение тем, что осмелился вступить в дискуссию со священником, хотя я и была ошеломлена его безрассудством.