Тверской Баскак (СИ) - Емельянов Дмитрий Анатолиевич "D.Dominus". Страница 24

— Ты, Калида, человек, я знаю, разумный. Ко мне вот прибился… Думаю, не просто же так? Что-то ты во мне почувствовал такое, что заставило тебя пойти со мной? Я не спрашиваю тебя что, мне не интересно! Я спрашиваю тебя, когда ты успел разувериться во мне⁈

На аскетическом лице Калиды появилось смущенное удивление.

— С чего ты решил? — Он даже прищурился, всматриваясь в меня.

Я даю ему время поразмыслить, а потом режу прямо в глаза.

— А с того, что высокомерие и осуждение вижу в твоих глазах! Смотришь на меня як на ребенка малого, что глупости неразумные творит.

Перестав мешать, Калида вытащил деревянную ложку и, облизав ее, зыркнул в мою сторону.

— Смотрю как умею, я прятаться не привык! Коли сделал человек глупость, то я ему прямо так и говорю. Дурак ты, мил человек! — Он побледнел еще больше. — Ну вот зачем тебе эти люди⁈ Зачем ты им надежду даришь, ведь через месяц, когда они начнут кору жрать, да с голодухи пухнуть, они же ведь к тебе приползут и спросят: Пошто ты нас мучаешь⁈ Зачем мы тебе⁈

Не отводя глаз, я отрицательно качаю головой.

— Не верю! Не верю я, что именно это тебя волнует. — Сказав, я продолжаю выжидательно смотреть на него, словно бы подначивая — будь честен до конца, если хочешь искреннего ответа!

Не выдержав, Калида отвел взгляд, а потом вдруг, стащив шапку, шмякнул ее об пол.

— Ну, хорошо! Хочешь начистоту, давай начистоту! — В его глазах сверкнула нехорошая искра. — Ты здесь чужой! Ничего не понимаешь и не знаешь! Тогда зачем тебе это все⁈ Эти люди, этот город, место посадника! Хочешь сорвать кусок с горящего костра и сбежать обратно в свою… — Он яростно рыкнул. — Не знаю, как уж там эта твоя страна называется! — Злой взгляд вновь стеганул меня по лицу. — Сдерешь с народа последнее и сбежишь, оставив всех подыхать здесь в разоренье!

Такая не вяжущаяся с Калидой эмоциональность меня поначалу даже ошарашила. За полгода я привык, что этот суровый мужик и эмоции — это как лед и пламя. Пару мгновений прихожу в себя, но я все-таки учитель старших классов и на излишнюю экспрессию у меня иммунитет.

Выдержав паузу, говорю тихо, но четко, печатая каждое слово.

— Не вижу смысла в твоих претензиях, Калида! Хотел бы я бросить этих людей умирать, так, наоборот, не вмешивался бы. Через неделю из этих трех сотен три десятка может и осталось бы! — Калида немного смутился, а я повысил голос. — Я этих людей от голодной смерти спас! Надолго? Не знаю, как получится! А вот зачем⁈

Тут я остановился, на миг поддавшись сомнению. А действительно, зачем⁈ На что я замахнулся⁈ Кто я такой, чтобы вмешиваться в ход истории и решать чужие судьбы⁈ Придавленный было страх вновь показал свою мерзкую морду. Остро заломило в висках, и, прикрыв глаза, я потратил несколько мгновений на то, чтобы прийти в себя.

Успокоившись, вновь поднимаю взгляд на застывшего в ожидании Калиду.

— На этот вопрос лучше ответить, не торопясь и без эмоций. — Подойдя к костру, я молча присаживаюсь на сосновую колоду. В наступившей тишине за пологом юрты, явно, слышится шорох и сопение стоящего снаружи человека. Не поворачиваясь, бросаю подслушивающему там Куранбасе.

— И ты заходи, поговорим.

Уговаривать того не пришлось. Зашуршал приоткрывшийся войлочный занавес, и половец тенью прошмыгнул к костру. Усевшись скрестив ноги, он замер, изображая полнейшее внимание. Калида тоже присел, но на его лице скорее застыла маска тревожного непонимания.

Посмотрев на них, я начал говорить, стараясь убедить не только их, но и самого себя.

— Когда недавно, я говорил Турслану Хаши, что собираюсь осесть здесь, я не кривил душой. Я, действительно, собираюсь остановиться в этом городе, но не наместником Александра или баскаком монгольского хана. Это всего лишь ступень, первый шаг, чтобы закрепиться. В дальнейшем, я хочу стать здесь первым среди равных, хочу, чтобы этот город принял меня, поверил, что я принесу ему только благополучие и процветание.

На мои слова Калида испытывающе зыркнул исподлобья.

— И как три сотни голодных нахлебников тебе в этом помогут?

На его сарказм отвечаю абсолютной уверенностью.

— Я понимаю, ни народ тверской, ни тем более бояре за мной не пойдут и слушать меня не станут, пока я не докажу им, что могу сделать из их забытой богом дыры процветающий и богатый город. Для этого мне и нужны люди. Сначала поставим здесь на левом берегу острог, наберем жирку, силы поднакопим, а потом, когда тверичи увидят, как у нас дела идут, можно будет и за них браться. А что касается нахлебников, так это сейчас они нахлебники, а, даст бог, засеемся по весне, дома поставим, урожай соберем и из нахлебников они станут кормильцами.

У половца глаза загорелись, мое убеждение подействовало на него, как заклинание, а вот Калида так просто не сдался.

— О чем ты⁈ У нас зерна на месяц, и то ровно столько, чтобы хоть ноги не протянуть!

Я это знаю, и план у меня по этому поводу есть, но раскрывать его раньше времени мне не хочется. Поэтому делаю таинственный вид и усмехаюсь.

— За посевное зерно не переживай, будет! — Встаю и, хлопнув Калиду по плечу, направляюсь к своему ложу. — Все будет! Завтра же и займемся!

За спиной осталась покрытая льдом Волга, впереди подъем с чернеющим частоколом на вершине холма.

Запрокинув голову, смотрю вверх, различая движение на городской стене.

— Кажись, заметили! — Кивает мне Калида. — Ишь, засуетились!

Чавкая мягким снегом, лошади идут по укатанной дороге, что извиваясь огибает крутой склон и выходит к городским воротам. Покачиваясь в седле, я старательно пытаюсь набросать хоть какой-то план разговора с местным боярством, но получается плохо и, махнув рукой, решаю положиться на интуиции и экспромт.

Вот уже и воротная башня. У раскрытых дубовых створок стоит тысяцкий Твери Лугота Доброщинич и еще двое, но имен этих я не запомнил. Вчера, когда обсуждали эту встречу, я решил память не насиловать и ограничиться пока только именем тысяцкого. У них у всех отчества такие, что не сразу и выговоришь. В общем всему свое время!

Останавливаю кобылу перед боярами, и те, сняв шапки, кланяются мне в пояс.

— Будь здрав, наместник Иван Фрязин!

Фрязин, так называли на Руси иностранцев из Южной Европы. Меня приветствует за всех Лугота и, едва проговорив, он тут же напяливает шапку обратно на примятую шевелюру.

Чуть усмехнувшись, понимаю этот жест так, мол уважение, положенное княжему человеку, мы выказали и будя.

«Что же, — думаю про себя, — открытой вражды не демонстрируют и то уже хорошо. А то, что вместо Джовани Иван, а вместо Манчини просто иностранец… Да и плевать! Пусть будет как им проще! Мне все равно, а для дела полезней».

Чуть киваю, не слезая с седла.

— И вы будьте здравы, бояре! — Шапку не снимаю. В политесах нынешнего времени я за полгода поднаторел. Старший перед младшими ломать шапки не должен, а тут определенно я самый старший.

Вот теперь, спрыгиваю на землю и отдаю повод подбежавшему служке. Тысяцкий, дождавшись пока я оправлю полы шубы и выпрямлюсь, показывает дорогу.

— Что же, пойдем в терем, наместник. Люди уже собраны, тебя ждут.

Вслед за боярами иду по утоптанной в снегу дороге. Слева и справа сугробы по грудь, а за ними торчат лишь верхушки заборов да крыши. Небольшая, очищенная от снега площадь. Распахнутые ворота ведут к резному крыльцу двухэтажного дома.

Скрипя ступенями, поднимаемся наверх и заходим в гостевую горницу прямо с уличной галереи. Две лавки вдоль стен и табурет у торцевой стены.

Прикинув, направляюсь прямиком к табурету и, подобрав полы шубы, сажусь. Калида встает у меня за спиной, а Лугота, дав мне усесться как следует, подает знак. Тут же открывается дверь и в залу начинают заходить званые на встречу первые люди города. Под шорох шагов и шуршание подолов они молчаливо рассаживаются по лавкам. Из-под надвинутых шапок меня со всех сторон поедают настороженные взгляды.