Луна над рекой Сицзян (СИ) - Шаогун Хань. Страница 41

Я проорал тётушке свои поручительства насчёт невозможности союза Хэй и Гуна, она, послушав, мыкнула в ответ, как будто поверила. Однако затем, оставшись без дела, постоянно впадала в уныние и, не в силах сдержать неприязнь и недоверие к тому здоровяку, бормотала сама себе под нос: «С первого взгляда видно, что тот человек не из порядочных…», «Тот человек говорит, что ему тридцать шесть, а по мне, так ему далеко за пятьдесят…», «У того человека уж точно нет порядочной работы…».

Тот человек, тот человек…

Она ещё раз не торопясь перечислила все свои необоснованные и довольно изощрённые дурные предчувствия насчёт «того человека» и ушла мыться. Мне давно следовало понять, что мытьё легко может привести к беде. Ведь и мастер Ли с восточной стороны дома, и тётка Фэн именно во время мытья либо получили инсульт, либо отравились угарным газом. Возможно, человек, приходя в этот мир абсолютно голым, стремится его покинуть таким же нагим? Ванна широко разевает пасть, соблазняя людей поскорее скинуть одежду, похоже, действительно замышляя какое-то зло.

Тётушка мылась только за день до этого, а в тот вечер стала говорить, что у неё всё тело чешется, и принялась с упорством кипятить воду. Как будто, если она добавит себе дел, я перестану обращать на неё внимание. Одному богу известно, откуда у неё могло быть столько хлопот. Помимо готовки, штопанья одежды и белья, обсуждения чьих-либо достоинств и недостатков, была у неё страсть к собирательству маленьких вещичек. К примеру, бутылочек: у неё не поднималась рука выбросить даже склянку от туши, что уж говорить о бутылках из-под алкоголя, масла, солений и консервов — все эти разномастные, покрытые толстым слоем пыли ёмкости проросли целым бутылочным лесом под кроватью тётушки, образовав свой столетний бутылочный клан. А ещё ей очень нравилось собирать бумажки. Каждый раз, стоило мне выбросить какой-нибудь скомканный листок, как она, воспользовавшись моментом, проворно подбирала его, распрямляла, разглаживала и украдкой прятала у себя. Когда газеты, обёрточная бумага, старые конверты накапливались в определённом количестве, она собирала их в аккуратный прямоугольный свёрток, который отправлялся к ней под подушку. Позже, когда постель в изголовье чересчур вздулась, новая добыча стала складываться в ноги, до тех пор пока ровнёхонький когда-то матрац не вздыбился с двух сторон высокими холмами для какой-то неведомой, только ей понятной цели. Когда ей и вправду было нечем заняться, она принималась выверять часы: обнаружив в углу телевизионного экрана мигающие цифры, тут же бросала взгляд на свой старенький будильник и, если он отставал на пять или десять минут, озабоченно качала головой. Затем незамедлительно подкручивала будильник, и лишь когда её жизнь точно синхронизировалась с жизнью общества, удовлетворённо возвращала будильник на его пьедестал — сложно обмотанную изолентой стеклянную шкатулочку.

А если обнаруживала, что часы идут верно, восторженно восклицала:

— Маото, правильно, часы очень точные!

— Да, да, очень точные.

— Ни на минуту не отстают.

— Ага, не отстают.

Постепенно я тоже как будто заразился от неё этим стремлением к пунктуальности. Иногда, услышав по радио пиканье точного времени, я помимо своей воли выкрикивал:

— Сейчас ровно десять, у тебя часы правильно идут?

— Правильно. Очень точные.

И меня это успокаивало.

Похоже, что сегодня она не сверяла часы. Мне бы следовало насторожиться, но ко мне пришёл друг, и мы, по обыкновению, дымили, шутили, в сотый раз пересказывали сплетни и слухи.

Друг ушёл, оставив за собой гору окурков. Я уже собирался лечь спать, но тут мне показалось, будто я о чём-то забыл. Немного подумав, я понял — в доме было слишком тихо; обычно я всегда слышал, как тётушка, крепко уснув, тихонечко похрапывает.

«Тётушка!»

Я осмотрел дом, но не нашёл её. Потом кое-как раздвинул двери ванной комнаты; из образовавшейся щели стремительно вырвалось клубящееся белое облако.

Затем в гуще пара я заметил руку.

Врач сказал, что у неё случился инсульт и это очень опасно, и призвал нас не жалеть денег на лечение. Доктора из больших больниц и маленьких клиник, представители традиционной китайской и западной медицины, наблюдая паралич, поразивший половину её тела, лишь качали головами, прибавляя: «Ну что ж, попробуйте». Я не знал, что мне делать: то ли бегать от одного электрического столба к другому в поисках объявлений о бродячих целителях, то ли пойти на вокзал и узнать расписание, чтобы отправить её в больницу крупного города. В любом случае денег требовалось всё больше. Однако, перерыв постель и сушильный шкаф тётушки, я не нашёл ни сберегательной книжки, ни наличных денег — лишь пару использованных и уже покрывшихся плесенью батареек да ещё полбанки неизвестно кем выброшенного крема для лица. Помимо этого там присутствовали газеты, бумажные пакеты, мотки старой ваты и немного поношенной одежды, в том числе когда-то прикупленные мною шарф и ватные туфли, источавшие запах плесени и присущий телу некоторых пожилых женщин характерный запах старости. Я словно разворошил всю её загадочную жизнь, а в итоге нашёл один-единственный предмет, стоивший хоть каких-то денег, — золотую серёжку.

Помню, как бухгалтер с её завода возмущённо уставилась на меня: «Да, она ветеран труда и действительно была передовиком, мы, конечно же, выделим материальную помощь, но разве у неё не сохранилось никаких накоплений за все эти годы?» Тогда под её взглядом я настолько растерялся, будто бы действительно пытался скрыть тётушкино богатство, и даже не знал, что ей возразить. Какой же я глупец, нужно было закатить хороший скандал этой даме в чёрной шляпке. Увы, такой уж я косноязычный, совсем не умею ругаться, а тем более требовать денег; было бы гораздо лучше, если бы на моём месте сейчас оказалась Лао Хэй. В тот раз, когда она вместе с тётушкой пришла на завод, чтобы получить компенсацию затрат на лекарства, то ради возмещения денег за две бутылочки «Майтуна» прямо-таки бросилась в бой; её «губы — копья, язык — меч» разили без пощады; переполох поднялся такой, что весь завод был перевёрнут вверх дном. Все видели, что она разбила чужие счёты, но она упрямо твердила, что это счёты поранили её руку, и грозилась, что стребует с владельца деньги на лечение.

Однажды тётушка тихонько призналась, что коллеги не раз одалживали у неё денег — то несколько юаней, то несколько десятков, доходило и до сотни; брали в долг и пропадали, и концы в воду. Я сказал, что надо пойти и спросить, напомнить о долге. Тут она до смерти перепугалась — подбородок втянулся, губы задрожали, — а затем протяжно выдохнула: «Нельзя ходить, нельзя».

А потом засмеялась:

— Стыдно же.

— Одолжил — верни. Это же непреложная истина.

— Ну как же можно быть таким корыстным? Надо равняться на Цзяо Юйлу.

Это было очень давно. Тогда мой отец вдохновил её равняться на Цзяо Юйлу [40]. Я сам читал ей заметки об этом герое и его последователях, пока был в том возрасте, когда изо всех сил демонстрируешь умение читать газеты. В то время я знал лишь то, что тётушка моя — рабочая, и очень гордился ею. Я не представлял, насколько её завод тёмен и тесен, как он не похож на моё представление о серьёзном предприятии. Завод занимал крошечный старый особняк в сыром переулке, его громадные чёрные ворота со зловеще мерцавшими лагунными дверными кольцами распахнулись с громким скрипом и в один миг поглотили меня. Кучи громадных тюков с товарами, наваленные в коридоре, казалось, могли рухнуть в любой момент, похоронив под собой всё живое, работники могли перемещаться здесь, лишь протискиваясь бочком в царившей там темноте. Обветшалый сарай, звавшийся столовой, жался в дальнем углу внутреннего дворика, трещины, испещрявшие его цементный пол, обнажали лоснящийся чернозём. Окна были забиты полосами проржавевшего железа. На кухне, испускавшей влажный дух сырого мяса и овощей, на столе стояла пара плошек с чем-то чёрным. Подойдя ближе, я услышал жужжание, и чернота разлетелась мухами, открыв моему взору две порции риса. Рис готовился в пароварке, поэтому на затвердевшей поверхности крупы в каждой из плошек имелось круглое углубление — что-то вроде канцелярского штампа, оставленного другой плошкой.