Когда-то там были волки - Макконахи Шарлотта. Страница 11

Она начинает смеяться, но останавливается, потому что от смеха болит лицо, и отвечает:

— Мне это по душе. Я тоже чувствую нечто подобное. Рассказать вам секрет?

— Да.

— Я рада, что вы приехали спасать деревья. Только моему мужу не говорите.

— Я ничего не спасаю. Это сделают волки.

— Вам никогда не одолеть местных жителей, — вздыхает Лэйни. — Заблуждения укоренились в них слишком глубоко.

Я сажусь в ногах кровати.

— Когда волки начнут охотиться на оленей, олени вернутся к своему естественному образу жизни: начнут мигрировать. И тогда цветы и травы получат возможность снова расти. Жизнь вернется в эти края. Вы увидите, как ваши холмы опять зазеленеют. Облик земли станет изменяться. — Я смотрю в ее оплывший глаз и стараюсь не обращать внимания на жжение в своем. — Я видела, как волки меняют направление рек.

Лэйни улыбается.

— Ну, может, у вас и есть шанс. Может, они и выживут.

— Надеюсь. Если вам когда-нибудь нужно будет где-то остановиться, мой дом для вас открыт. Там безопасно.

Она в замешательстве.

— У меня есть свой дом. Вы в нем находитесь.

Я киваю.

Ее смущение проходит, и мягкость, которая позволяла наслаждаться разговором, сменяется досадой.

— Я хочу поспать.

— Да, конечно, извините. — Я встаю и направляюсь к двери. — Выздоравливайте, Лэйни.

— Спасибо.

Стюарт ждет меня за дверью.

— У нее есть все необходимое, — заверяет он меня. — Я забочусь о своей жене со дня нашего знакомства.

Я подумываю ответить, но обнаруживаю, что не могу говорить, и молча иду к выходу. Под открытым небом ко мне возвращается способность дышать.

5

Существуют языки без слов, и агрессия — один из них. Подростком Эгги уже проявляла недюжинные способности к языкам — бегло говорила на четырех и учила несколько других. Но она понимала не только вербальные языки; Эгги знала, что некоторые системы общения не нуждаются в словесном выражении. К десяти годам моя сестра изобрела язык знаков, чтобы мы с ней могли тайно делиться мыслями. Она построила мир только для нас двоих, и мы обе с радостью никогда бы его не покидали. В шестнадцать лет она начала изучать язык насилия: сломала нос одному мальчику — и сделала это, как почти всегда, ради меня.

— «Да, говорить ты научил меня — / Чтоб проклинать я мог, — прочитала я однажды вслух солнечным днем на школьном дворе. — Сгнои тебя / Чума за это!» [1] — Я с недоумением посмотрела на Эгги. — Это еще что значит?

Она вздохнула и шлепнулась на траву, прикрывая глаза от солнца. Глядя на ее розовые щеки, я чувствовала, как у меня самой припекает лицо; при виде ее головы, прижатой к земле, я ощущала, как травинки щекочут мне шею.

— Калибан был дикарем, а его пытались окультурить, и он ненавидит за это своего учителя.

Я перечитала отрывок, но так и не сообразила, как сестре удалось это понять. Но когда я снова легла на траву около нее и оперлась на локти, до меня, кажется, наконец дошло. Я перенеслась мыслями в отцовский двор, к стуку копыт, лошадиному храпу и осознанию того, что мустангам лучше быть на свободе, как бы сильно они ни любили своего хозяина.

— Может быть, если бы мы не использовали столько выдуманных слов…

— Все слова выдуманы, — возразила Эгги, что показалось мне справедливым замечанием. — Давай я буду Калибаном.

Она выхватила у меня тяжелую книгу, вскочила на ноги и с широким театральным жестом стала громко и страстно декламировать, не смущаясь тем, что большинство находящихся поблизости учеников обернулись и стали пялиться на нее.

— «Сгнои тебя чума за это!» — прошипела Эгги так, словно произнесла ведьминское проклятие.

Я засмеялась.

— Твоя первобытная дикость наконец-то нашла применение.

Дэниел Маллиган и его клевреты собрались в кучу под деревом и о чем-то заговорщически шептались, без сомнения замышляя какую-нибудь пакость, чтобы унизить очередную жертву. Я чувствовала, как форма из грубой ткани трет им кожу, отчего все тело чешется, ощущала их вечное желание содрать ее с себя и переодеться в обычную одежду. Один мальчишка отделился от толпы и стал пинать футбольный мяч; я почувствовала, как мяч стучит по его ноге — бум-бум-бум. Позади нас девочки играли в нетбол, прыгали, пружинили по бетонной площадке, отчего у меня дрожали лодыжки, тогда как слева от нас сидели девочки, заплетавшие друг другу косы, и я ощущала, как шелковистые пряди струятся сквозь мои пальцы. Все эти впечатления как будто приподняли меня над землей, унесли куда-то, где светло и весело, и основательно угнездились в моем теле.

Эгги наблюдала за мной.

— Что ты чувствуешь сегодня?

— Нечто вроде электричества, — подобрала я определение, хотя и не совсем верное. Ощущения были скорее приглушенными. Я взяла сестру за руку, желая передать ей свое состояние, поделиться им, как мы делились всем остальным. — Вот, — произнесла я, жаждая, чтобы она тоже почувствовала это. — Возьми это у меня.

Она стиснула мою руку и огляделась на других детей, на весь мир, богатый чувствами и эмоциями. Но ничего не получалось, из этого никогда ничего не получалось, как бы безумно нам того ни хотелось. Эгги разочарованно вздохнула.

Я снова перевела взгляд на Дэниела и его дружков, собравшихся под плакучей ивой, — потому что один из них вылупился на нас. Джон Аллен, тихоня, бесстыже таращась на меня, очень нарочито трогал себя. Хотя у меня нет пениса, я все равно почувствовала, как нечто набухает, будто прикасаешься к чему-то между ног, и Джон это знал, и меня бросило в жар, горячая волна охватила все тело, прилила к щекам, и это было совсем другое ощущение, не приглушенное, а постыдное.

— Инти? Что случилось? — спросила Эгги.

Я ссутулилась, желая прогнать это впечатление, от которого меня тошнило. Хотелось вырваться из собственного тела и никогда не возвращаться назад. Мальчишки засмеялись.

— Что он сделал? — требовательным тоном спросила Эгги, но я не собиралась говорить ей. Поэтому сестра подала мне знак: «Отвернись», встала, решительно подошла к парням и без предупреждения заехала фолиантом с собранием сочинений Шекспира по физиономии Джона. Шварк!

Я знала, что не стоит, но все-таки наблюдала за этой сценой. Я почувствовала воздействие тех слов — а слов там было ой как много, — которыми Джону, а значит, и мне врезали по носу, а затем словно бы лишилась костей, поплыла и потонула.

Надо мной распухало что-то золотое и зеленое, резкие пунктиры света и нечеткие цветные круги. Листья деревьев снова медленно обрели форму, и я вернулась. Сверху на меня смотрела Эгги. «Ты сломала мне нос», — знаками показала я ей, и она так же ответила: «А ведь я предупреждала: отвернись», — и мы обе надолго залились неудержимым смехом. Эгги исключили из школы в третий раз за последнее время, и мама, сорвавшись с катушек, отправила нас жить к отцу — хотя лично для меня это ни в малейшей степени не было наказанием. Мама заявила, что настала очередь отца расхлебывать наши выходки, но я знала: втайне ей нравилось, что Эгги такая необузданная и скорая на расправу. Это я не умела справляться с вызовами, это я была слишком мягкой и уязвимой. Маму пугало, что я не умела защитить себя, — что же за божье создание без инстинкта самосохранения?

Наше пребывание в Британской Колумбии оказалось не таким, как я ожидала. Сначала меня насторожили инструменты в отцовском сарае. Сколько мы помнили, папа всегда любовно ухаживал за ними, чистил их и затачивал, проводил за этим занятием много часов, погрузившись в раздумья, поскольку считал, что позволить орудиям труда заржаветь — значит проявить не только расточительность, но и неуважение к инструменту, который кормит тебя и обеспечивает всем необходимым. В то утро в сарае мне ударил в нос знакомый запах крови, шкур, древесных опилок и смазочного масла. Эта едкая вонь ассоциировалась с возвращением домой. Но когда я обнаружила, что инструменты, которыми отец дорожит и которые всегда были аккуратно развешаны на стене, теперь беспорядочно разбросаны по верстакам, когда заметила грязные лезвия с пятнами крови, разъедающими сталь, лужицы давно разлитого масла, туши животных, оставленные гнить, тогда как раньше отец тщательно разделывал их и убирал мясо и шкуры на хранение, — увидев все это, я не почувствовала себя на родине, я испугалась.