Черный Гиппократ - Петров Алексей Николаевич. Страница 53

— А что делает сейчас твой Саша Акулов?

— Мы с ним решили, что не помешает навести контакты с Москвой. Он будет держать нас в курсе.

Нестеров поднялся:

— Вот и хорошо. Совместными усилиями мы быстро отделим плевелы от пшеницы.

В коридоре санитарка — та самая толстуха с выраженными формами медведицы — загородила Владимиру путь:

— Стой, Нестеров! Я думаю, тебя выписывать пора, красавчик, — ее было не обойти.

Владимир улыбнулся:

— А я и не возражал бы.

— Все гуляешь, на месте не сидишь. Медсестры тебя разыскивают…

До Владимира дошло, что его разыскивала мымра:

— Это те разыскивают, которые в одном месте иголки оставляют?..

— Шутник, — идолообразное лицо санитарки расплылось в широкой улыбке. — Обняла бы я тебя по-матерински, да боюсь косточки твои затрещат… Иди-ка поскорей в палату и подставляй то самое место. Сестра еще там.

Обойдя санитарку, Владимир направился в палату.

— Слышь, Нестеров! — понеслось ему вдогонку. — Там тебя возле лифта мальчишка какой-то дожидается. Давно уж ждет. А ты все гуляешь где-то…

Получая свою порцию лекарства посредством внутримышечной (в народе — внутрипопочной) инъекции, Владимир размышлял — кто бы это мог к нему прийти? Что за мальчишка?.. Никаких знакомых «мальчишек» у него в Питере как будто не было.

Ах, эта «медведица», пригрозившая ему материнским объятием, могла назвать «мальчишкой» и древнего старичка!..

В холле Владимира дожидался Артур. Владимир едва узнал его. Во-первых, потому едва узнал, что видел его всего пару раз — и то мельком. А во-вторых, потому, что выглядел Артур не лучшим образом. Он был бледный, взъерошенный, перепачканный в какой-то пыли и тенетах, с синими кругами под глазами и весь в слезах. Пальцы Артура были изрезаны, сплошь в потеках запекшейся крови.

Артур стоял в конце холла, в полумраке, прислонившись плечом к стене. Локтем вытирал с лица слезы. До сих пор парень еще сдерживался как-то, но когда увидел Нестерова, заплакал навзрыд. Плечи его сотрясались:

— Вы уже знаете, Володя?..

Нестеров стоял перед ним в некоторой растерянности. Не знал, как успокаивать парня и нужно ли успокаивать как-то. Если сам не возьмет себя в руки, — разве кто успокоит?..

— Знаю, Артур. Уже знаю…

— Они не пускают меня к ней; понимаете?.. — пыль и размазанные слезы оставляли на лице Артура грязные разводы. — Сволочи! Я их ненавижу! Как можно меня не пускать?!

— Они туда даже родственников не пускают.

Но Артур как будто не слышал его:

— Они не пускают меня к Вике. Понимаете? — плакал Артур; глаза его были красны. — Им плевать, что я ее люблю…

— Тебе надо вытерпеть. Вспять уже ничего не повернешь.

Артур посмотрел на него с укором:

— Я не могу терпеть. Я с ней хочу быть… Вы должны меня понять, вы же тоже любили…

Нестеров с трудом подыскивал слова:

— Любил. Да. Но со временем любовь перегорает… И становишься другим человеком. На все, что осталось в прошлом, смотришь уже иначе…

Но эти слова, похоже, только подливали масла в огонь.

Артур отворачивал заплаканное лицо к стене. И говорил в стену:

— Но я не хочу, чтоб она оставалась в прошлом. И не хочу становиться другим человеком. Я хочу остаться таким, как есть — сейчас, здесь. Я хочу продолжать любить ее…

— Первое, увы, невозможно, — Нестеров говорил, чтобы говорить. — Все меняются. А второе… любить ее можно всю жизнь. Главное, тебе сейчас выдержать, парень…

Артур молчал некоторое время. Всхлипывал, вытирал слезы локтем. Потом сказал:

— Это я во всем виноват, Володя! Я не смог избежать ссоры. Да и про Анжелу эту ляпнул, не подумал. А еще… — Артур посмотрел на Нестерова, и глаза парня будто в ужасе, расширились. — Еще я думаю, она нас видела… Вика… Анжелку нелегкая принесла… Соринка в глаз попала. Так и прижималась… А мне не по себе было. Я будто чувствовал, что Вика откуда-то глядит. Я думал, просто кажется. Но — нет! Вика на самом деле глядела… И я представляю, каково ей было! Она посмотрела на нас, потом пошла и повесилась… О, Господи! — Артур закрыл лицо руками; пальцы были в крови и дрожали. — Что я наделал! Знать бы все это наперед…

Нестеров осторожно взял его за плечо:

— Артур, это большое горе, да. Но нужно уметь поставить внутри себя блок. И не пускать это горе очень глубоко. Иначе можно свихнуться…

— Ах, Володя!.. Я же не дурак! Я пытаюсь поставить этот самый блок. Но у меня ничего не получается. В сердце, в мозгах моих — только одна мысль. Я с ней сейчас хочу быть, с Викой. И мысль эта болит… А они меня не пускают…

— Что у тебя с руками, Артур? На них же места живого нет.

Артур отнял руки от лица, посмотрел на изрезанные до сухожилий ладони, пальцы:

— Я забрался в какой-то подвал, я прятал там, зарывал в землю свои слезы, свою беду. Но они оказались сильнее меня. И они гнали меня из подвала — слезы и беда… Я ломал стекло руками… Помните?

— Что?

— У «Наутилус-Помпилиус» есть такая песня.

Нестеров вспомнил песню, сказал:

Артур, ты еще и сам накручиваешь себя. Наворачиваешь и наворачиваешь. Возьми себя в руки…

— Я пытался… Потом вспомнил песню. Она про меня. Я думал когда-то, что эта песня — плод больной фантазии. Наверное, так думает всякий, у которого все хорошо. Но когда потеряешь любимого человека да еще вот так, как потерял я, — сразу прозреваешь: нормальная песня… Я ломал этими пальцами стекло, я их резал — только потому, что они не могут сейчас коснуться Вики, не могут взять ее лицо… А я так хочу быть с ней! О, я теперь понимаю того парня. Мое сердце поет вместе с ним… Вместе с ним плачет… И я этого не переживу…

— Не надо говорить так, Артур.

— …То есть пережить, конечно, пережил бы, но сразу встает вопрос, Володя: а как с этим жить? Как жить дальше?

Сказав это, Артур ушел. Нестеров раздумывал минуту: зачем он приходил? Потом решил: наверное, затем и приходил — с болью — чтобы высказаться, чтобы ношу тяжкую облегчить.

Глава двадцать четвертая

Владимир вернулся в палату. Самочувствие у него уже было неплохое. Боль практически не ощущалась — лишь изредка подкалывало в правом боку, если неловко повернешься. И ощущался постоянный зуд под правой лопаткой. В общем, болезнь позволяла Владимиру думать о чем-нибудь отвлеченном — отвлеченном от нее. А ему было, о чем подумать: и о разговоре с Алексеем, и о разговоре с Артуром, и о Вике…

Виталий Сергеевич дремал. Один из молодых ребят слушал свой плейер, другой читал какой-то журнал. С обложки журнала в палату глядела обезьяна. Во всю обложку была ее физиономия. Очень выразительные желтые глаза.

Кажется, шимпанзе…

Некое смутное воспоминание мелькнуло в голове Нестерова. Что-то в его жизни — какой-то эпизод — было связано с шимпанзе… Нестеров закрыл глаза…

На каком курсе это было?

На третьем — цикл топографической анатомии и оперативной хирургии… Зимой в том году были сильные морозы, и в зоопарке случился пожар — наверное, переусердствовали, когда топили… Во время пожара обгорела обезьяна, шимпанзе. Обгорела довольно сильно, но не смертельно. Можно было бы и подлечить, и жила бы себе обезьянка дальше. Да вот беда: вид у нее уже был не «товарный», или точнее — «не витринный», а если еще точнее, то не «зоопарковый». Печальный был у обезьяны вид. Обширные ожоги, после которых предполагались грубые рубцы… Детей только пугать такой обезьяной!.. И списали несчастную шимпанзе в медицинский институт — на опыты (как существо, максимально приближенное к человеку), для пользы науке.

На «топочке» (то бишь кафедре топографической анатомии и оперативной хирургии) ассистенты едва не передрались за возможность прооперировать; теории-то у работников кафедры было выше головы а практики хронически не хватало — руки у хирургов-преподавателей чесались, так хотелось пустить кому-нибудь кровь. И мощь авторитетов пустили в ход, и каждый бросился искать поддержки у покровителя; разные уловки в ход пошли, интриги кафедральные… Каждому хотелось вырезать у обезьяны что-нибудь лишнее — аппендикс, например, если таковой у нее был; или резекцию желудка, а почему бы и нет! — сделать. Или иссечение несуществующей гипотетической язвы… на пользу медицинской науке. А потом статейку в журнальчик накропать… Оставить след.