Счастливая жизнь для осиротевших носочков - Варей Мари. Страница 32

Кивнув, достаю из сумочки телефон.

– Ты не ответила, – лаконично констатирует Джереми.

Он прислоняется к воротам, явно не собираясь уходить домой, и я ужасно нервничаю.

– Мой ответ «нет».

– Из принципа или потому что не хочешь? – помолчав, интересуется Джереми.

– Потому что не хочу, потому что мы работаем вместе и… это не мое.

– Что «это»?

Мне хочется, чтобы он отвернулся, чтобы перестал смотреть на меня.

– Флирт, – говорю я резче, чем собиралась, – свидания, романтические отношения, брак…

Джереми слабо улыбается.

– Я не предлагал тебе руку и сердце. Но дело твое.

Он с невозмутимым видом наблюдает, как я заказываю машину. Он даже не выглядит по-настоящему разочарованным. Думаю, он пьян и подкатил ко мне только потому, что я оказалась рядом.

Завтра он почувствует облегчение от моего отказа.

– Когда приедет твое такси?

– Через четыре минуты, но ты можешь уже идти.

– Я подожду.

– Это необязательно.

К горлу подкатывает комок, и я чувствую абсурдное разочарование, словно это Джереми отказал мне, а не наоборот.

– Не волнуйся, настаивать не в моем стиле. К тому же осталось всего три с половиной минуты, – замечает он, засовывая руки в карманы куртки.

Мы стоим в полнейшем молчании и ждем. Согласилась бы я провести с Джереми ночь, если бы он оказался настойчивее? Не исключено. Всего одну ночь. Просто чтобы не засыпать в одиночестве. Нет, я схожу с ума. Нельзя даже думать об этом. Джереми мне не нравится. Мне уже давно никто не нравится. Ладно, он мне нравится, совсем немного, но это всего мимолетный порыв. Завтра все пройдет: и желание погладить каштановую щетину, покрывающую его щеки, и желание вдохнуть запах его кожи, заглянуть ему в глаза, такие голубые, что хочется в них утонуть… Нет, это все ночной Париж. Завтра от этих желаний не останется ни следа. Я перестану представлять, как Джереми низким голосом шепчет мне на ухо непристойности или как я просовываю руки ему под куртку, чтобы коснуться теплой кожи…

– О чем задумалась? – спрашивает Джереми, зевая. – Ты странно на меня смотришь.

Вздрагиваю и чувствую, как краснею.

– Ни о чем. О своем такси.

– Вон оно.

Перед нами останавливается черная машина. Джереми открывает мне дверцу, и я сажусь.

– Тебе идут распущенные волосы, – говорит он. – Спокойной ночи, Алиса.

Не дожидаясь моего ответа, Джереми захлопывает дверцу, и машина трогается с места.

Достаю из сумки резинку и торопливо завязываю волосы в тугой хвост. По какой-то непонятной причине я одновременно и злюсь, и грущу. Откидываюсь на спинку кожаного сиденья и глубоко вздыхаю.

Каким бы непонятным, иррациональным и нелепым это ни казалось, Джереми мне нравится.

Мне следовало согласиться.

Дневник Алисы

Лондон, 2 февраля 2012 года

Привет, Брюс!

Давно я тебе не писала. Не хотелось как-то. От Скарлетт ничего не слышно, и я скучаю по ней. Мне бы следовало ей позвонить, но это она всегда делает первый шаг к примирению, когда мы ссоримся. Я перестала ходить к психотерапевту (от нее никакого толку), зато пошла к гинекологу и спросила, что делать в моей ситуации. Я начала принимать гормональные таблетки – запиваю их кофе за завтраком, чтобы стимулировать овуляцию.

Эффект налицо, пусть совсем не тот, на который я рассчитывала: у меня плюс три кило, волосы на теле растут в десять раз быстрее, чем раньше, а прыщей больше, чем у подростка. А еще на работе завал и, соответственно, скверное настроение и упадок сил.

С остальным я завязала: и с походами к психотерапевту, и с йогой для зачатия, и с маслом вечерней примулы…

Я пишу тебе, Брюс, потому что чувствую: это помогает мне привести мысли в порядок. Не сказать чтобы ты сильно помог, но я стараюсь делать все что могу.

Вчера мы говорили с Оливером об искусственном оплодотворении. Он уже заводил об этом речь, и я уже отказывалась. Не такого я хотела для своего ребенка. Я хотела, чтобы он зачат в любви, а не в пробирке. Может потому, что сама родилась в результате ЭКО… Не знаю. Мне недавно исполнилось двадцать семь. Двадцать семь – это не шестьдесят три. Но давай посмотрим фактам в лицо: я не беременею, а Оливеру скоро тридцать семь… Поэтому я пообещала ему, что подумаю о таком варианте.

Я злюсь на свое тело, Брюс. Мне кажется, что оно меня подводит, потому что не выполняет свою функцию. Мое тело не способно сделать то, что с незапамятных времен делали все женщины. Я никогда не задавалась вопросом, смогу ли иметь детей, пока не захотела родить. А следовало бы – учитывая историю моих родителей. С тех пор, как я встретила Оливера, я всегда представляла, что у нас будут дети. Я всегда любила возиться с детьми. С тринадцати лет я пополнила ряды нянь, больше ради удовольствия, чем ради денег. Больше всего мне нравились младенцы – они любят без причин и условий, доверчиво смотрят на тебя и радостно агукают. Я могла баюкать детей часами, их крики меня никогда не раздражали.

Я с нетерпением ждала первых месячных, но потому, что они предвещали конец детства, а не возможность материнства, мысль о котором в четырнадцать лет еще не приходила мне в голову. Мама не разговаривала с нами о таких вещах, как месячные. На деньги, вырученные за сидение с детьми, я купила в «Волмарте» упаковку прокладок (самые дешевые – по два доллара и десять центов) и, спрятавшись в туалете, тренировалась прилеплять их к трусикам. С одиннадцати лет я клала в ранец небесно-голубую косметичку, в которой были чистые трусики, пачка салфеток и две прокладки (Дакота утверждала, что девственницы не могут пользоваться тампонами, на что Эшли закатывала глаза). Периодически я вытаскивала эту косметичку и проверяла, все ли вещи на месте, представляя день, когда наконец смогу ими воспользоваться. До чего же мы глупы в детстве! С тех пор, как у меня начались месячные, я бы отдала свой правый яичник и всю коллекцию французских романов, чтобы их у меня не было.

В январе 1999 мне исполнилось четырнадцать, а месячных так и не было. Впрочем, в мае голубая косметичка наконец пригодилась: ею воспользовалась Скарлетт. Об этом знал весь мир, поскольку Скарлетт сочла глупым скрывать совершенно естественное явление, которое каждый месяц происходит с половиной человечества. Я никогда не видела, чтобы она, как остальные девочки, прятала тампон в рукаве или в кармане или придумывала оправдания, когда у нее болел живот. Однажды директор назначил Скарлетт отработку и прочитал ей лекцию о необходимости соблюдать приличия за то, что на уроке истории она подняла руку и громко попросила разрешения пойти сменить прокладку. Класс разразился смехом, а мне стало стыдно за сестру. Сегодня мне стыдно за то, что мне было стыдно.

Если раньше я давала Скарлетт салфетки, ручки или дезодорант после уроков физкультуры, то теперь начала снабжать ее прокладками и тампонами. Долгое время у меня в календаре синим крестиком было отмечено предполагаемое начало моих месячных и зеленым крестиком – начало месячных Скарлетт, которое она никак не могла запомнить. Наверное, сейчас у нее стоит напоминание на телефоне. Все эти годы мне нравилось обвинять сестру в неорганизованности, но теперь, когда она далеко, я грущу при мысли о том, что больше ей не нужна.

Помню, в 1999 году произошло еще одно важное событие: мама согласилась провести домой Интернет. Официальная версия: Интернет был нужен ей для общения с клиентами, неофициальная версия: я больше полугода уговаривала маму, а она никогда мне ни в чем не отказывала. У нас появился мигающий модем, который шипел и трещал при каждом подключении к Интернету. Интернет был дорогим, поэтому нам разрешалось пользоваться им по пятнадцать минут в день, но только после того, как сделаем уроки и накроем на стол.

Мама поставила рядом с компьютером кухонный таймер, старую и выцветшую пластиковую штуковину в форме яблока, который потрескивал, отсчитывая до секунды до рокового звонка, возвещавшего: веселье окончено!