Жаркое лето 1762-го - Булыга Сергей Алексеевич. Страница 70

Вдруг Семен остановился и сказал вполголоса: пришли! И сделал знак стоять. Иван остановился, посмотрел вперед. Впереди было светло, потому что леса там уже почти что не было. Семен прошел туда шагов с десяток, остановился и пригнулся, оглянулся на Ивана и сделал другой знак: можно подойти. Иван, тоже пригнувшись, подошел. Впереди, между деревьями, был виден склон, а дальше на склоне деревня, а за деревней, почти сразу, вода, очень много воды. Это была, понял Иван, Ладога. А деревня, значит, та самая Морье. Деревня была совсем маленькая, Иван пересчитал дома — их было девять. А возле крайнего дома, и он же был самый богатый, возле берега стоял кораблик, тоже маленький, с убранной мачтой. А за корабликом — вода. А дальше, прямо из воды, от горизонта, поднимался яркий свет. И тот свет все краснел и краснел, наливался красным, наливался…

И вот вышло солнце. Оно тоже было красное-прекрасное. Но в то же время и какое-то недоброе. Иван посмотрел на Семена. Семен спросил:

— Видал? — Иван кивнул. — Лодку, говорю, видал? — уже строго спросил Семен. Иван опять посмотрел на кораблик.

Семен сказал:

— Раз лодка здесь, то и он здесь тоже. Тогда привал, располагаемся.

И он сперва поставил на землю погребец, после положил рядом мушкеты, а после и сам сел там же. Иван тоже разложил свое и тоже сел. Кораблика, когда садишься, видно не было. Семен сказал:

— Первым делом нужно закусить. Давай!

Иван развязал узел, расстелил его. Там оказалось много чего всякого: и колбаса, и сало, и вареные яйца, и головки лука, и хлеб, и еще раз колбаса, но уже другая, и еще сало, но уже копченое, и еще лук, и соль, и даже перец.

— А этого только для бодрости, — сказал Семен и раскрыл погребец, достал оттуда два серебряных стаканчика, плеснул в них из фляги, один подал Ивану, второй взял сам, опять сказал: — Для бодрости! — и они выпили. После взялись закусывать и делали это усердно, потому что есть очень хотелось.

Потом, когда с этим покончили, но убирать не стали, Семен привстал и посмотрел на берег, на кораблик, после опять сел и сказал:

— Ты, я думаю, знаешь, кто это такой, этот белоголовый. Или догадался, да?

Иван кивнул. Потом даже сказал:

— Иван Антонович.

— Не Иван, а Иоанн! — строго поправил его Семен. И еще прибавил: — Иоанн Шестой Антонович. — После невольно осмотрелся и продолжил уже вот как: — Иоанн Пятый Алексеевич — это его прадед. А это старший брат Петра Великого! Так что, если смотреть по старшинству, то Иоанн Антонович, — и он кивнул в сторону берега, — то Иоанн Антонович стоит выше Павла Петровича, за которого мы с тобой, Иван, радеем.

И тут он вдруг посмотрел на мушкеты. Иван тоже посмотрел туда же.

— Э! — насмешливо сказал Семен. — Вот о чем ты подумал! Нет, это не для этого совсем.

— А для чего?

— Так, мало ли, — быстро сказал Семен. И сразу продолжил: — Так вот! Старший он по старшинству. И по закону тоже законнее! Потому что ты же знаешь, и все это знают, что хоть государь Иоанн Пятый был, как говорят, на голову слаб, но, тем не менее, никто из его потомства от права на престол не отрекался! А царь Петр, младший его брат, был великим императором, это мы все знаем, а Неплюев это даже видел, ну и что? А то, что одна его дочь, это Елизавета, по себе никакого потомства не оставила, а вторая дочь, старшая, Анна, эта и сама от всяких прав на российский престол отказалась, и за своих всех потомков в этом поручилась. Письменно! И эта бумага хранится! А теперь еще и сын ее, Петр Федорович, во второй раз в их роду отрекся. А вот Иоанн Антонович не отрекался никогда! Сперва это было, может, просто по его малолетству, а потом, когда он достиг совершеннолетия… Тут я не знаю, почему он не отрекся. Я же с ним не разговаривал, ничего у него об этом не выспрашивал. А другие мало ли что говорят! Вот, говорят, что он не в себе. Совсем не в себе! И поэтому нельзя такому доверять правление. Так покажите нам его! Пусть все увидят, что это так и есть на самом деле. И тогда всякие зловредные слухи сами собой разом прекратятся. Но не прекращаются! И он и дальше сидит в крепости. А теперь его оттуда, из той крепости, переводят в другую, поглуше. Потому что в ту крепость, в как бы главную, столичную, переводят еще одного, тоже не способного к правлению. Из Ропши его переводят туда. Хотят перевести! А этого, — и он опять кивнул в сторону берега, — в Кексгольм. Ладно, хорошо, пусть будет так. Надо же их куда-то раскассировать, этих двух бывших, чтобы было меньше слухов. И вдруг что такое?! Почему, никто не знает, остановка?! В Морье! «Задержать его» была команда, держать под караулом до поры. Скрытно, секретно, до комиссии. Комиссия скачет! Комиссия, говорят, желает его осмотреть и составить свое мнение. А на предмет чего? И где эта комиссия?!

Тут Семен встал, но не во весь рост, конечно, прошел немного вперед и, остановившись, опять стал смотреть на деревню и на тот кораблик возле крайней избы. Иван тоже привстал и тоже смотрел туда же. Но никого там видно не было.

— Подай-ка мне трубу, — велел Семен.

Иван подал. Семен глянул на солнце, встал в тень (это чтобы зайцев от стекла не было) и начал смотреть на деревню. Долго смотрел, потом сказал:

— Караулы стоят скрытно. Значит, он точно здесь. И славно!

Тут Семен сел на землю и хлопнул рядом с собой. Иван подошел к нему, сел рядом. Так они сидели и молчали, смотрели вперед. А впереди было много чего: и деревня, и тот кораблик (или лодка, а на самом деле шербот), и дальше уже лодки деревенских, и там же сети висят на просушке, а еще дальше Ладога до самого края, до горизонта…

И никого нигде там не было — ни в деревне, ни на озере. А время было самое рыбацкое! И оно даже уже проходило, солнце вставало все выше и было уже не такое красное.

— А их нет как нет! — сказал Семен. И объяснил: — Это я про комиссию. Значит, они вчера не выезжали. Или заночевали в дороге. — И сказал уже сердито: — А куда им спешить! Главное же уже сделано. А остальное можно не делать!

— Что остальное? — спросил Иван.

— Ну хотя бы то, — сказал Семен, — о чем столько было крику: голштинец с Фридрихом снюхался, мир заключил! Голштинец над нашими славными викториями насмехается! А вот мы придем, и мы тогда Фридриху сразу покажем! А что показали? Голый зад!

Тут Семен даже плюнул с досады, опять взял трубу, но наводить ее на деревню не стал, а просто держал в руке. Иван спросил:

— А Никита Иванович что, сразу откроет действия, если Павла возведут?

— Не возведут, а возведем, это первое! — строго сказал Семен. — А вот второе: такими мелочами, как войны и замирения, Никита Иванович голову себе не забивает. Он же мыслит гисторически! Он мыслит, сколько должно быть представителей в Верхней палате, и как их избирать, и сколько в Нижней. Вот! А ты почему молчишь, ты почему не спрашиваешь, не беспокоишься, сколько?! И остальные также почему не спрашивают?! Почему их беспокоит только то, какая карта ляжет налево — их или банкометова?! И где их стакан, и полон ли, это их тоже тревожит! И где мой карман, и так далее. Эх!

Тут Семен даже махнул рукой, отложил трубу и лег на брюхо, пригладил перед собой траву так, как будто теперь ему станет удобней смотреть на деревню, и мрачно замолчал. Иван тоже хотел лечь и даже уже начал моститься, но Семен строго сказал:

— Э, нет, ты сиди. Ты смотри пока туда, а я пока малость сосну. А ты смотри!

Иван опять сел прямо. Семен закрыл глаза, сказал:

— Такой сон вчера был гадкий! Надо его перебить. И после сразу буди!

И стало совсем тихо. Семен лежал не шевелясь, с закрытыми глазами, и мерно дышал. Иван сидел, смотрел на берег. Никого там не было. Деревня будто вымерла. Нет, не вымерла, конечно, думал Иван, а это просто им запретили выходить из домов. Еще бы! Тут же у них такой постоялец — бывший император Всероссийский, правнук царя Иоанна. Говорят, когда солдаты его из императорской опочивальни вынесли и отдали Елизавете Петровне, так она сказала: бедное дитя! — и взяла его на руки, стала его укачивать, гугукать ему — и он перестал плакать, и даже засмеялся радостно, и стал к ней тянуться. Он же не знал тогда, не понимал, что это последний раз над ним гугукают, а теперь отныне на всю жизнь ему сидеть в тюрьме и никого не видеть. Ничего у него не останется — совсем. Даже его имя у него отнимут и другого взамен не дадут. И даже караульные солдаты не будут знать, кого они караулят, будут бояться спрашивать, кто это, а только знай ходи под дверью да помалкивай, шаг печатай четко, но с опаской, как бы тот, который за дверью сидит, не подошел к двери и не начал чего говорить, ибо же на это есть приказ: стрелять или колоть штыком! А кому хочется колоть невинного? А он и есть невинный, это же сразу видно и даже просто чуется. Вот что рассказывали люди, что они будто слыхали от других людей, которые будто бы знали солдат, служивших сами знаете в какой фортеции…