Между двух стульев - Клюев Евгений Васильевич. Страница 28

– Нет, мне нравятся рослые, – отвечал простодушный Слономоська и обратился сразу к троим: – Ну что, приступаем?

– Приступаем! – отозвалась Тридевятая Цаца, как ни странно, следившая за ходом событий. Потом горделиво добавила: – Там, у себя за тридевять земель, я тоже такая… огромная.

– А разве мы никого больше не будем приглашать? – вспомнил Петропавел. – Все-таки историческое событие…

– Обойдутся! – грубо сказал Слономоська. – Поцелуй Спящей Уродины – это таинство. Скажите спасибо, что Вас пригласили!

Петропавел не понял последнего заявления, но смолчал, а Слономоська забеспокоился:

– Оставим Бон Жуана одного или нам можно побыть рядом?

– Зачем же, это надолго! – Тридевятая Цаца мяукнула и засунула в оба уха по ватному тампону, протянув такие же Слономоське и Петропавлу. – Возьмите, – многозначительно сказала она, – пригодятся!

– Может быть, не слишком вежливо – обращаться к ней со спины? – опять подал голос Петропавел.

– Бон Жуану все равно! – уверил его Слономоська. – Ой, я так волнуюсь!.. Решается моя судьба. – И он засунул тампоны в уши.

Петропавел последовал его примеру, подумав с горечью: «Что ж тогда мне-то говорить? Или я в результате наконец попадаю домой, или…» – о том, как он будет растоптан Слономоськой, Петропавел не решился даже подумать.

Втроем они отошли шагов на сто от места переговоров. Тридевятая Цаца жестом попросила всех отвернуться.

Так, отвернувшись, с ватными тампонами в ушах, простояли они много месяцев. Правда, не все: Тридевятая Цаца частенько отлучалась по своим делам, не сообщая о них никому, – впрочем, Петропавел и Слономоська не слишком-то ей интересовались, потому что на пятой, кажется, неделе от усталости оба они вообще перестали реагировать на внешние события.

Наконец Тридевятая Цаца развернула их лицом к месту переговоров – и Петропавел, даже не увидев еще ничего, услышал потрясший равнину страшный крик Слономоськи:

– Что вы с ней сделали?

Он взглянул и обмер: оказалось, что за эти месяцы Бон Жуан, сейчас весело держащий зубило в руках, прорубил в Спящей Уродине довольно широкий коридор – с аркой и красивыми коринфскими колоннами.

Жуткая тишина повисла над равниной. Внезапно Слономоська зарыдал в голос:

– Она очень мучилась? – слова его были почти невнятны.

Бон Жуан, по-видимому, потрясенный неподдельными страданиями Слономоськи, даже забыл, что не разговаривает с мужчинами, и с глубоким сочувствием ответил:

– По-моему, она даже ничего не заметила: во всяком случае, не издала ни звука.

– Крепкий сон – выручатель нервной системы! – рыдая, констатировал Слономоська. – А Вы хоть спросили перед… перед этим, кого из нас троих она выбрала бы… если бы… – и он захлебнулся в слезах.

– Да нет, я не спрашивал… – смешался Бон Жуан. – А надо было?

Слономоська с ревом бросился на Бон Жуана:

– Кто Вас просил вырубать коридор в моей невесте? Кто просил Вас? – и он начал бодать его, уже плохо соображая, что делает.

– Это… Тридевятая Цаца, – сконфуженно бормотал Бон Жуан, изредка в целях самозащиты укалывая Слономоську зубилом в щеку, – она и объяснила мне, что таково Ваше задание: дескать вы с молодым человеком так сильно любите Спящую Уродину, что не можете прорубить в ней коридора… И просите меня…

– Ой, я опять что-то перепутала, да? – весело воскликнула Тридевятая Цаца. – Я такая странная – просто ужас!.. Должно быть, меня просили о другом? Да, я, вроде, припоминаю, о чем именно – ах, неважно! – и она запела с детства любимую всеми песню.

Слономоська схватился конечностями за голову:

– Но, наверное, была же кровь!.. О жестокий!

– По-вашему, я смыл ее? – с вызовом спросил Бон Жуан. – По-вашему, я убийца? Так знайте же: я за свою жизнь Мурки не обидел! Не было крови! Осколки каменные – были: можете сами убедиться! – и он показал на груду камней.

Слономоська, безумно бормоча «Нашли, кого слушать… дуру… сумасшедшую!», подбежал к груде и нервно потрогал конечностью камни. Внезапно лицо его просветлело: ни тени страдания не заметили бы теперь на нем вы!

– Я вспомнил! – с радостью воскликнул он. – Я вспомнил пророчество до конца! Оно гласит: «И приидет бесстрашный и глупый человек, и поцелует Спящую Уродину как свою возлюбленную, и пробудит Ее от сна, если… – обратите внимание, если! – если она к тому времени не окаменеет!» Это ведь не детерминистское пророчество, а вероятностное! Понимаете? – Умный Слономоська поискал и не нашел поддержки у слушателей. – Ну как же… Приведу пример детерминистского суждения: бумага легче молотка. Теперь приведу пример вероятностного суждения: бумага легче молотка, если в нее не завернут булыжник! Она же просто окаменела… каменная баба скифская! – И он заплясал на груде камней, а наплясавшись, подошел к Тридевятой Цаце и обнял ее, испытав тактильный обман. – Вот видите, – обратился он сугубо к Петропавлу, – у меня только одна невеста. – Тут он снова начал вычерчивать мелом какую-то схему – на сей раз прямо на каменной спине Спящей Уродины, но Петропавла рядом уже не было.

Он вошел в широкий коридор, вырубленный Бон Жуаном на славу. По стенам коридора тянулась искусная резьба, колонны были тщательно отполированы. Тут и там у стен виднелись скамеечки, манившие отдохнуть. Но Петропавел шел быстро, почти не обращая на все это внимания. Когда коридор кончился, он ступил на небольшую зеленую лужайку.

Трава на ней становилась все реже и реже: вот уже начали мелькать паркетные плиточки… паркет. Кое-где на нем, правда, виднелись еще отдельные травинки, но исчезали и они.

«Неужели? – Петропавел боялся даже подумать о доме, как боялся думать все время, пока пребывал в этой дикой, в этой нелепой местности, даже названия которой он так и не узнал! – Неужели я… дома? Дома, где никто не будет больше терзать меня странными своими вопросами и смущать странными своими ответами, где никто больше не будет упрекать меня в недостатке каких-то никому не нужных качеств и считать отважным идиотом. Дома!.. Я забуду все это, как страшный сон, как наваждение, я выброшу это из головы!»

Он вернулся.

По знакомой комнате ходили родные люди. Они приводили помещение в порядок. Взрыв пирога с миной наделал дел, но уборка уже заканчивалась. Накрывали на стол: пора было ужинать. Он вернулся.

Часы на стене заиграли свою музыку.

– Который час? – спросили из соседней комнаты.

– Девять, – прозвучало в ответ. Он вернулся.

На кухне звенели чашки. Там смеялись, заканчивая приготовления к ужину. Кажется, чья-то шутка имела успех. Пахло ванилью, как в детстве.

Он вернулся.

Действия домашних были быстрыми, точными и уверенными. Изредка обменивались только самыми необходимыми словами – такими же быстрыми, точными и уверенными.

…Он наклонился и сорвал у самых ног своих маленькую зеленую травинку – последнюю память о ЧАЩЕ ВСЕГО. Огляделся: не видел ли кто. Никто не видел. Он повертел травинку в руках и поднял глаза.

– Травинка, – сказал он. – Из ЧАЩИ ВСЕГО.

– Ну что ты стоишь с ней? Выбрось и помоги расставить стулья по местам.

– Травинка, – повторил он, – из ЧАЩИ ВСЕГО.

…И вдруг, прижав травинку эту к самому своему сердцу, он побежал…

Паркету не было конца, но первые растения уже пробивались, потом то тут, то там – все реже и реже – замелькали только отдельные паркетные плиточки – и кончились.

Как далеко, оказывается, было до лужайки – маленькой зеленой лужайки у входа под арку! Но вот и лужайка. Подозрительно гудят арочные своды: нужно спешить… Он помчался вперед по каменному коридору, мимо скамеечек и глянцевых коринфских колонн. Что-то обваливалось за его спиной – обломок камня сильно ударил по ноге. В двух шагах от него упала колонна – только бы успеть! Бон Жуан прекрасно умел любезничать, но инженерного расчета было в нем, пожалуй, маловато: коридор явно не был сработан на века… Рушились стены, камни заваливали проход, становившийся все более узким.