Маленькая повесть о большом композиторе, или Джоаккино Россини - Клюйкова Ольга Васильевна. Страница 43

Теперь Россини решил действовать более предусмотрительно. Через композитора Сальери он попросил итальянского поэта Кар-пани, который состоял в довольно близком знакомстве с Бетховеном, устроить ему долгожданную встречу. Придворный поэт (именно такая должность была у Карпани), к чьему мнению прислушивался Бетховен, довольно долго уламывал композитора, прося принять Россини. Впрочем, эта итальянская фамилия не впервые возникла перед Бетховеном. Он всегда старался быть в курсе музыкальных новостей, знакомился с новыми произведениями по нотам. Поэтому неудивительно, что о Россини у него уже было сложившееся мнение, которое свидетельствовало об уважении к молодому коллеге. Однажды, говоря с органистом Фрейденбергом о современной музыке, Бетховен заметил: «…Она является веянием фривольного духа времени, но Россини человек талантливый и превосходный мелодист. Он пишет с такой легкостью, что сочинение оперы занимает у него столько недель, сколько у немецкого композитора лет». Может быть, благодаря этому настоятельные уговоры Карпани увенчались успехом – время встречи было назначено.

Убогая обстановка существования великого гения немецкой и Мировой музыкальной культуры произвела на Джоаккино удручающее впечатление…Темная, крутая лестница, ведшая под самую крышу; убогая, неряшливая каморка; огромные трещины на потолке, через которые дождь должен был лить ручьем… Когда посетители вошли, Бетховен не отвлекся от нотной корректуры. И это не было пренебрежением, хотя композитор умел выразить презрение. Просто Бетховен был глух и не слышал, как вошли гости. Зато, когда он оторвался от работы и повернул к вошедшим лицо, Джоаккино был поражен… Нет, собственно, это лицо он неоднократно видел на портретах, которые довольно точно передали облик немецкого гения. Но острый взгляд, пронизывающий насквозь, и выражение глубочайшей печали – вот что потрясло молодого итальянца. «А, Россини! Это вы автор «Севильского цирюльника»? – раздался мягкий и несколько глуховатый голос хозяина этого жилища, – Я вас поздравляю, это прекрасная опера-буффа. Я ее прочел и получил удовольствие». Бетховен говорил по-итальянски довольно понятно, а речь его была порывиста, он словно убеждал: «Пока будет существовать итальянская опера, ее не перестанут играть. Пишите только оперы-буффа, а в другом жанре не стоит испытывать судьбу». Карпани сразу начал писать по-немецки ответ: «Но маэстро Россини написал большое количество опер-сериа: «Танкред», «Моисей», я вам их недавно прислал и просил с ними познакомиться». Разговор незаметно перешел на немецкий язык, и, хотя Карпани все переводил слово в слово, все же Джоаккино пожалел о своем незнании этого языка. Бетховен сказал: «…Я их бегло просмотрел, но, видите ли, опера-сериа не в природе итальянцев. Чтобы работать над настоящей драмой, им не хватает музыкальных знаний». Да и где их можно было бы получить в Италии?… Россини и сам считал, что «больше способен писать комические оперы», а что касается музыкального образования на его родине – тут тоже трудно было отрицать правоту немецкого композитора, ведь широтой своих знаний он был обязан только себе.

И беседа, если так можно назвать происходивший обмен информацией, потекла. Ведь гостям приходилось писать Бетховену свои ответы! Россини сразу «выразил все свое преклонение перед его гением и благодарность за то, что он дал… возможность ему все это высказать», на что великий композитор ответил с глубоким вздохом: «Oh, un infelice!» [14] A потом они говорили о состоянии итальянских театров и их репертуаре, часто ли в Италии исполняется Моцарт, о знаменитых певцах и как понравилась маэстро итальянская труппа в Вене. Интересы Бетховена были обширны, а Россини, недавно, уже в Вене познакомившийся с «Героической» симфонией и восхищенный мощью таланта своего немецкого коллеги, с радостью отвечал на его вопросы. Однако этот разговор продлился недолго именно из-за трудности общения. Бетховен радушно проводил гостей до дверей, пожелав успеха россиниевской «Зельмире» и повторив напоследок: «Пишите побольше „Севильских цирюльников“.

На обратном пути Россини весь находился под впечатлением этой встречи. Какое одиночество и какая бедность! И в этих условиях этот человек творил такие шедевры, как «Героическая» симфония или «Аппассионата»! Но ведь это было раньше, а над чем работает он сейчас? Россини еще не знал, что этот год проходил в жизни Бетховена под знаком Торжественной мессы, что в его голове уже зародилась мысль о создании гениальной 9-й симфонии Встреча с этим необыкновенным человеком, покорившим молодого композитора титанической силой духа, творившим в ужасных условиях своего существования, растрогала его до слез. Он высказал своему спутнику недоумение по поводу того, как венцы допускают, чтобы такой человек жил в такой бедности? Карпани постарался успокоить взволнованного Джоаккино: «Что вы, он этого хочет сам, он мизантроп, человек нелюдимый и ни с кем не ведет дружбы». Однако в слова о мизантропии (человеконенавистничестве) Бетховена как-то не очень верилось, ведь Россини был знаком с его произведениями, которые говорят больше, чем слова и поступки. А скорбное восклицание «О, я несчастный!» не давало покоя, постоянно звучало в ушах.

Поэтому вечером на торжественном обеде у князя Меттерниха Россини, все еще не отошедший от этой необычной встречи, высказал вслух то, что думал по поводу подобного отношения к великому гению эпохи. Но ему ответили то же, что и Карпани. «Неужели глухота Бетховена не заслуживает самого глубокого сострадания?… – не унимался Россини. – Так ли уж трудно, прощая ему слабости характера, найти повод, чтобы оказать ему помощь?» Композитор сразу предложил, чтобы богатые семейства собрали «по минимальной подписке такую сумму, которая обеспечила бы Бетховену пожизненное безбедное существование». Но тщетно, никто не откликнулся. А после обеда состоялся прием, закончившийся концертом, на котором исполнялось одно из последних трио Бетховена, встреченное овацией. «Он всегда, везде он, как незадолго до того говорили про Наполеона! – с грустью думал Россини – …В это самое время великий человек в своем уединении заканчивает, быть может, какое-нибудь произведение высокого вдохновения, к высшей красоте которого он приобщит и блистательную аристократию». Но Россини был не таков, чтобы поддаться первой же неудаче. Потом он рассказывал Вагнеру: «Не получив поддержки в попытке организовать Бетховену годовую ренту, я, однако, рук не опустил. Я решил попытаться собрать средства на приобретение для него жилища. Несколько человек подписались, прибавил кое-что и я, но сумма оказалась недостаточной. Пришлось отказаться и от этого проекта. Мне везде говорили: «Вы плохо знаете Бетховена. Как только он станет владельцем дома, он его на следующий день продаст. Он никогда нигде не уживается, потому что испытывает потребность менять квартиру каждые шесть месяцев, а прислугу каждые шесть недель». Ну что тут мог поделать Россини, гость в чужой стране?

Во время своего пребывания в Вене Россини поддерживал довольно близкое знакомство с композитором Сальери. Это был, по его словам, «славный пожилой господин», горевший в тот период страстью к сочинению канонов. И вот почти каждый день в послеобеденный час он появлялся у супругов Россини со своими канонами. Ноццари и Давид обычно обедали там же, все вместе они составляли великолепный квартет. Правда, всему бывает предел: «Но под конец у нас начала голова кружиться от этих бесконечных канонов, – вспоминал Россини, – и мы его несколько обуздали». Но все же общение с этим человеком было приятным. И тем более странными казались слухи, вот уже скоро три десятилетия ходившие по городу, – обвинение в смерти Моцарта. Убийство из зависти?! Маловероятно. Россини допускал зависть, но, по его мнению, «от этого до отравления очень далеко». Однако насмешливый нрав Джоаккино все же не мог упустить случая, чтобы посмеяться, и однажды композитор шутливо заявил Сальери: «Какое счастье, что Бетховен из чувства самосохранения избегает приглашать вас к столу, – иначе вы бы и его отравили и отправили на тот свет, как сделали это с Моцартом». «Я, по-вашему, похож на отравителя?» – удивленно спросил Сальери. «О нет! – сказал Россини, оценивающе глядя на собеседника, – вы больше похожи на отъявленного труса». Смех смехом, но, в общем, Россини считал Сальери довольно способным композитором, музыка которого часто «содержит великолепные места». Но, к сожалению, встречались и случаи, когда либретто оказывалось лучше музыки! Как вспоминал Россини, в своей опере «Грот Трофонио» Сальери «уступает поэту: либретто Касти – подлинный шедевр».