Мертвые воспоминания (СИ) - Родионова Ирина. Страница 44

Если приглядеться повнимательнее, то и внешнее оказывалось ненастоящим — на самосвале блестела белоснежная этикетка, видимо, мать купила дорогую игрушку специально для теток из социального центра. Воздушное платье топорщилось рваным подолом, под мышками желтели пятна, а еще оно было велико — казалось, что раньше платье обитало где-то неподалеку от тех самых плюшевых диванов.

Крошечные двухлетки с чумазыми пальцами, усатые юноши и меланхоличные девушки, лет двенадцати или тринадцати, насупленные и молчаливые, одинокие — Кристина подарила взгляд каждому. Комната заполнялась людьми, но не голосами: все садились подальше друг от друга и молчали. Молчала и Кристина.

А потом пришел Виталик.

Кристину подбросило в воздух прямо на табурете, размахнулось и зашвырнуло на пол, а сверху еще и стулом придавило, садануло по затылку. Кончился спертый воздух в комнате, помрачнели лампочки в гудении и трескотне, исчезли дети и их родители, Кристина рванулась к окну и осеклась. Виталик казался таким взрослым…

Кристина бросилась по коридору прочь.

Маша нашлась в одном из узких кабинетов-пеналов с принтером и теплой настольной лампой, на подоконнике домашней кошкой лежала Кристинина сумка, под батареей сушились чьи-то сапоги. Мягкие, чуть облезлые, явно не Оксанины.

Маша затравленно вскинула красные глаза:

— Прости, я тут…

— Неважно. Пошли!

Она притащила ее в зал, где детей набралось уже с десяток — как раз маленькая группа для будущего мастер-класса, — но Виталик сидел в центре большого дивана и единственный, не отрываясь, смотрел на маму. Кристине захотелось наброситься на его мать с кулаками, но она прекрасно знала, что это не ее эмоции. Это эмоции мертвого человека.

Того, чью закопченную от пожара квартиру они разбирали год или два назад.

Маша остановилась в дверях, хватанула воздуха распахнутым ртом и прищурилась, будто хотела удержать слезы в глазах. Кристина уже успокоилась, уложила чужую память в голове, но поделиться ей хотелось страшно, а поэтому она лишь смотрела на Машу во все глаза и мелко кивала.

— Виталик… — шепнула Маша и, резко развернувшись, кинулась обратно в комнату-пенал.

Кристина осталась одна.

Тот дядька, Игнат — все окрестные дети звали его дядькой, растягивая это «я-я-я-я» до бесконечности, — запомнился каждому волонтеру. У него была невыносимая долгая жизнь, чернота, сгусток боли, и при всей этой жизни дядька остался невообразимым весельчаком и балагуром. Кристина долго не могла уложить эти две его крайности в голове, объединить в человека. Ветеран боевых действий, председатель комитета родителей пропавших без вести солдат, всю жизнь и старость проработал водителем на скорой помощи, а к пенсии остался совершенно один. Сына унес рак, сожрал за несколько месяцев, даже не успели попрощаться, а дочка росла непутевой, пьющей, и каждый год рожала нового, ненужного ребенка, меняла мужиков. Обычная история, глядя на которые у других не можешь оторвать жадного взгляда, а у себя и вспоминать не хочешь. Дядька боролся с ней до последнего, кодировал и отпаивал куриным бульоном, сажал под замок, бил даже (страшно стыдясь даже вспоминать об этом), но дочь с каждым разом сбегала от него все дальше и дальше, и, видимо, только после его смерти решилась вернуться в родной город.

Внуков дядька воспитывал сам, хоть здоровья хватало.

Дедулька умел играть на гитаре, на баяне, на трещотке и губной гармони, закатывал такие концерты, что весь дачный поселок собирался послушать. Знал миллион анекдотов на самые разные темы и хохотал так, что по всей округе его слышали и улыбались.

Дочь не только подкидывала отцу все новых внуков, но и умудрилась обобрать до нитки, переписала на себя квартиру и выставила их с парализованной матерью на улицу. Благо, была поздняя весна, и за то лето, скорбное, дождливое, дядька вырастил и продал столько фруктов, овощей, цветов, что смог снять им на зиму крошечную комнату. Жена умерла, и дядька занялся массажами: он мог вправить любой вывих и вылечить любые боли в спине, к нему съезжались со всего города, предлагали любые деньги, а он играл на баяне, шутил и все до копейки спускал на внуков.

Умер он случайно. На балкон упал соседский окурок, занялись деревянные санки, доски с помойки для огорода, половик, а потом огонь зашел в распахнутую балконную дверь и перекинулся на занавески… Кристина впервые разбирала сгоревшее жилье. Обугленные черепки сносили к мусорным бакам, сама она платком оттирала железные фоторамки и совком выгребала золу. Кое-как набрала полный короб и написала вещи будто бы половинками, живые и горелые, и в ее собственной комнате долго еще пахло жжеными пластиком и тканью. Юра проветривал, выгонял горечь, но дядька не уходил.

Виталик был любимым внуком — точной копией непутевой дочери, которая с годами истощала, зато раздалась багровым лицом в ширину. Виталик любил сидеть в молчании и смотреть в пыльное окно, к дядьке относился настороженно, но тот так крепко обнимал его при встрече, таскал на плечах и с такой любовью ерошил волосы, что Виталик смягчался. Дядька пытался исправить то, чего не случилось с его дочерью.

И не допустить того, что все же произошло.

Виталик вытянулся и похудел — торчали острые уши, скуластый, хмурый мальчишка с таким же пресным лицом, как и все вокруг. Кристина забыла и про мастер-класс, и про Машину ледяную Оксану, и про Шмеля, и про себя саму — остался лишь Виталик. На щеке у него темнела полоса, и Кристина, не соображая, что делает, подошла и аккуратно вытерла пальцем эту полоску, будто бы грифельную, карандашную. Мальчишка отпрыгнул, мрачно вспыхнули его светлые глаза. Проснулась мать:

— Э!

— Испачкался, — улыбнулась ей Кристина, равнодушно скользнув взглядом. Дядька даже видеть ее не хотел, не хотела и Кристина. Она глядела на Виталика с трепетом, почти восторгом, надеялась, что и он заметит в ней отзвук умершего деда. Передать бы ему словами, чувствами, показать, как сильно дядька его любил и как собирался жить вечно, только бы поставить малявок на ноги, только бы замечательного Виталика спасти.

От Виталика пахло сигаретами. Олимпийка его торчала короткими рукавами, и взгляд этот, один только загнанный взгляд… Кристина знала, что не объяснит ему, не стоит даже и пытаться. Но ей хотелось сделать для Виталика хоть что-нибудь хорошее, и потом это чувство в себе сохранить, хрупкое и легкое, дуновение летнего ветерка, принести его с собой, к Шмелю.

— Начнем! — с фальшивым восторгом воскликнула тетка с гулькой, и Кристина пошла за акварелью.

Конечно, ничего у них не вышло. Она смешивала краски, превращая синий и желтый в зеленый, взмахивала руками и рассказывала, как много в мире красоты, как здорово ее перенести на бумагу. Дети молчали, держали кисточки в тонких пальцах. Глаза их оставались все такими же послушными и смиренными: ни проблеска интереса, ни одного вопроса. Пришла Маша и встала в углу, скрестила на груди руки. Она не отрывала взгляд от Виталькиной макушки — тот сидел, опустив голову, и отгрызал заусенцы с пальцев. Предложила нарисовать что-то, что больше всего понравилось в комнате — сама выбрала окно с куском неба, напоминающим сырое поднявшееся тесто.

— Приглядывайтесь! — настаивала она. — Какой интересный линолеум у вас под ногами, как блестит розовая юбка на соседке, а вон там, на подоконнике, есть веточки сухой вербы в стеклянном стакане… Попробуйте разглядеть каждую точечку и нарисовать ее, не думайте, просто пусть рука с кисточкой ведет вас за собой.

Женщина с гулькой притащила откуда-то старую, пыльную собаку из слежавшегося плюша и поставила перед детьми, потом нашла ярко-желтого тряпичного клоуна. Кристина показывала, как водить акварельной кисточкой, как делать переходы от темного к дымчато-нежному, как лить воду и творить… Бумага морщилась и грозила вот-вот прорваться, она совсем не подходила для акварели, но Кристина не сдавалась. Вот появился белый блик рамы, прямоугольник открытой форточки, а вот и небо — серость и замерзшая дождевая вода, светлый бетонный фон, пыль, прелая вата…