Мертвые воспоминания (СИ) - Родионова Ирина. Страница 63

Кристина не знала.

Внутри осталась пустота, безвкусная и гулкая, хоть кричи в нее, но сегодня Кристина надеялась привезти к Шмелю все что угодно, кроме этой чертовой пустоты. Жизнь опять посмеивалась над ней, отворачивалась — сама, мол, справляйся.

Сама сына люби.

И вот тебе подгузников, чтобы не раскисала.

Кристина замерзла на пронизывающем ветру так, словно дело было совсем не в ветре. Всю дорогу Илья Валентиныч молчал и лишь поглядывал на нее с тревогой, но так и не решился ничего сказать. Она завезла домой пакеты, чмокнула Шмеля в лоб, как нормально-обычная мать, и придумала себе новые дела. Сбежала на улицу.

Хотелось эту пустоту хоть чем-то заполнить, заткнуть, как пробкой в ванне. Но чем?..

Неба не видно, солнца не видно, осталась только бесконечно-белая, простуженная улица, и толпы людей навстречу. Кристина с трудом, словно в полудреме вспомнила, что суббота — кто-то едет на рынок или бежит в супермаркет, кто-то стайками греется с друзьями в подъездах, а кто-то просто дышит холодом во всю грудь и продумывает подарки для близких. Она шла, как на ходулях, плохо чувствуя собственные ноги, врезалась в кого-то плечом, спотыкалась, глядела ровно перед собой — кажется, даже ботинки чем-то испачкала, но не обратила внимания.

Пустота засасывала ее.

Навстречу Кристине шли дети.

И ладно бы просто дети — нет, катили карапузы в розово-голубых санках, матери волокли сыновей, крепко схватившись за пушистые варежки, бабушек под локоть вели подросшие внучки, и у всех них был кто-то, кто наклонялся и вытирал слюнявый подбородок, кто подтягивал шарф или спрашивал о чем-то с интересом… Не просто обычные или нормальные родители. Настоящие. Всюду была ребятня, у всех вокруг были дети, и все этих детей крепко любили.

И лезла эта забота Кристине в лицо, и колола глаза ледяной крупкой, и дышать становилось сложно, будто пустота эта разъела Кристинины легкие, разрасталась вместо них, не спрячешься, не убежишь. Куда ты от себя денешься?..

Ты все перепробовала.

Не получается.

Она присела у автобусной остановки. Встречала и провожала переполненные газели пустым взглядом, понемногу примерзала к облезлым деревянным рейкам. Ей снова хотелось спать — шумная и заполненная людьми улица хотя бы не рыдала, не визжала по-Шмелиному… Какая-то женщина в пушистом платке до самых глаз предложила ей помощь, Кристина помотала головой. Текло к ступням горячей, покалывающей кровью, словно это был неразбавленный спирт, и хотелось откинуться на исписанную, исплеванную спинку, и зажмуриться, и не просыпаться, только бы не просыпаться.

Просигналил автобус, будто бы поторапливая Кристину. Она поддалась, зашла в салон на негнущихся оледенелых ногах, прижалась спиной к поручню, мечтая уехать на этом пригородном маршруте так далеко, что и сама бы не нашла. От каждой кочки ее подбрасывало, било поясницей о железную холодную трубу, но Кристина не шевелилась. Она словно со стороны смотрела, как Юра ищет телефонный номер ее нормально-обычной матери, как сбивчиво объясняет, что теперь ей придется быть нормально-обычной бабушкой, потому что Кристина исчезла, но Шмеля же надо кому-то воспитывать… Ни чувства вины, ни сожаления, ни страха. Кристина чувствовала себя выгоревшей, пустой свечой-капелькой, в которой даже воска не осталось — она выбрасывала их после каждого вечера, когда пыталась написать чью-то память при огнях.

Может, Кристина бракованная? Такие не должны размножаться, это страшная ошибка, от которой будут мучить все, за исключением, разве что, Ильяса, который вовремя сбежал. Может, таким, как она, и правда нужно исчезнуть?..

Она вышла за две остановки до конечной, выпала во вьюгу под пристальные взгляды — вид у Кристины был, наверное, совсем потерянный. Сделала шаг, два, провалилась в сугроб по колено, еле выбралась на нечищеную продавленную колею — поселок молчал, черными пустыми окнами разглядывая ее мелкую фигурку. Кристина видела перед собой только снег и упрямо шла вперед, не видя дороги: мелькали черепичные крыши и стены из дешевого серого кирпича, заборы из гнилых досок и сетки-рабицы, редкие прохожие бабульки в валенках, намотанные на колючую проволоку целлофановые пакеты… Она плутала по тесным улочкам, ела снег горстями, пыталась найти ответы. Она все сделала, все, и куда теперь — совсем не понятно.

Кристина не заметила, как ушла от последней калитки в бесконечную заснеженную степь, как в нос швырнуло морозом, а рот метелью, упала, снова поднялась. Здесь не было ни тропинок, ни дорог, ни даже света — сгущался сумрак, и день, беспросветно-серый, пасмурный, быстро переходил в полутьму. Кристина дошла до затопленного железнорудного карьера, остановилась на границе между промороженной глиной и пустотой. Озеро заросло первым, хрупким и подмокшим льдом, переметенным синими снежными барханами. Проплешины льда казались сверху черными.

Кристина развернулась и полезла на отвал, на огромную каменную гряду, цепляясь перчатками за вывороченные булыжники и соскребая ботинками песок. Она рвалась все выше, там, где от ветра можно было ослепнуть и задохнуться, где был край света и край все еще чужого для нее города, где был край самой Кристины. Пальцы оскальзывались, камни выпрыгивали из-под ног, в снегу утопали ботинки, тонула и сама Кристина, но упрямо шла вперед.

Она доберется. Сможет!

Кристина не давала себе перевести дух, хватала распахнутым ртом воздух и подтягивалась на руках, сипела. Ты плохая мать — очень плохая. Да, ты моешь Шмеля, сыплешь детскую присыпку в складочки, покупаешь смеси и даже иногда пеленки, но это мог бы делать кто угодно на твоем месте — даже Юра. Он, собственно, этим и занимался, задвинув собственные проблемы в сторону. Ничего материнского в тебе нет, только бесконечное чувство вины, невозможность сказать хотя бы одно искреннее слово.

Ты не хотела его рождения. Ты побоялась аборта, но надеялась на выкидыш, не берегла себя, не гладила вечерами вспученный, выпяченный живот. Лучше бы он и не родился — ты струсила боли, и обрекла его на жизнь с бесконечно ледяной матерью. Вспомнилась Оксана, у которой лицо было напряжено с особым старанием — ни мышца не дернется, ни в глазах чего-то искреннего не мелькнет. И как перед ней, чужой теткой, заискивала Маша, и надеялась, что та сможет наскрести в себе хоть крупицу материнского тепла… Шмель вырастет таким, как подопечные бывшего садика «Аистенок», с пустыми и бесчувственными глазами, не доверяющий миру, не надеющийся, что кто-то хотя бы в мечтах полюбит его. Он не получил даже скупой материнской любви, безусловной, полагающейся каждому по праву рождения. Он никогда не испытает того, что испытывала Любаша, не увидит мать, сияющую от восторга, от счастья, от радости быть рядом с ним.

Он будет одиноким, как тот дедок в деревенском доме, окруженный бездомными псами и огородом, горькие мелкие огурцы с которого никому даром не нужны.

Не нужны.

Тебе не нужен Шмель — если бы кто-то прямо сейчас предложил его забрать, ты бы согласилась. Выждала ради приличия пару дней, убеждая себя, как мучаешься и терзаешься, а потом отдала бы без сожалений, как котенка. Ты не любишь его, не хочешь быть с ним, фотографировать каждую его младенческую гримасу, умиляться вылезшему зубу, не хочешь, не хочешь!

Но ты его родила.

И он — твой сын.

Никуда он не денется, не исчезнет. Никто его не заберет.

Никуда не денешься и ты.

Придется быть с ним, даже без любви или желания. Ты ужасная мать, но это все же лучше, чем расти совсем без матери. И если в тебе нет безусловной любви, то, быть может, ты сможешь влюбиться в его чуть задумчивый, внимательный и взрослый взгляд. В то, как бережно, проглаживая ладонью, он собирает спортивную форму перед уроками. Как беззаветно любит и тебя, и Юру — двух людей, не просто родивших, а воспитавших.

Добралась. Вскарабкалась на высоченную скалу, чудом не разбив себе подбородок, когда оступилась в последнем шаге, упала в сугроб и задышала в него слабым теплом, растапливая в воду. Смогла, справилась. Ноги закоченели в ботинках, спина, бедра, руки — все застыло от холода, сведенное спазмом. Кристина плакала и кусала снег, и понимала, что ничего у нее больше не осталось.