Мертвые воспоминания (СИ) - Родионова Ирина. Страница 76

Мама…

Она сама. Мысли приходили все чаще и чаще.

— А вам все чистенькое и прибранное подавай, — заворчал Палыч каким-то тихим, почти неразличимым голосом, словно домовой. Закрыл дверь, вдохнул полные легкие, постоял, разглядывая то наваленные в углу ботинки, то вязаный из старых ниток половичок. — Было бы так, вас бы и не звали. Разувайтесь давайте, не топчите.

— Так все равно нам мыть, — фыркнула Дана, но мокрые ботинки сняла, и даже тепло-влажные носки в них сунула, оставшись босиком.

— Зато сколько памяти, — почти в восхищении пробормотала Маша, которая уже заглянула в единственную комнату.

— Ага, даже слишком много на нас, — Кристина протолкнула ее в зал и вошла следом.

Галка ненавидела такие квартиры: захламленные, заваленные сломанной или расшатанной мебелью, никому не нужным желтым тюлем, смотанным в тюки и перевязанным бечевкой (выбросить-то жалко); с подшивками эротических газет или народными рецептами в брошюрах на тонкой дешевой бумаге, в секретерах и мебельных стенках, где из каждого шкафа потоком низвергалось все, что годами, десятилетиями напихивалось и утрамбовывалось, копилось, хранилось… Тут не было грязи, присущей квартирам стариков, когда под подушкой находились очистки от колбасных кругляшей, а пятна разлитого у плиты кефира подергивались зеленой корочкой плесени, нет. Здесь просто было все, что удалось нажить одному человеку, неизвестно зачем оставленное, сложенное друг на друга, наваленное впопыхах. Потом разберется, главное, что лежит.

Палыч пощелкал ручками старенького красно-белого радиоприемника в пластиковом корпусе, Кристина достала из хрустального блюдца связку перепутанных, связавшихся узлами янтарных бус, Маша откопала среди журналов и бумаг черно-белые фотографии с измахраченными краями, Дана нашла сальные, стоптанные тапки.

Квартира давила. В ней не было воздуха, не было света — ранняя весна не пробивалась, и хоть за окнами ветви деревьев ощетинивались голыми, колючими, безлиственными, тут уже стоял предвечерний полумрак, и пришлось зажигать пыльную люстру. Тусклые желтые лампочки не сильно помогли разогнать тени по углам — потому что углы были завалены одеждой, свернутыми коврами, журнальными вырезками в рамках, ящиками из-под рассады, мешками с землей (землю-то зачем хранить?!), пустыми банками из-под кофе, коробками из-под чая, майонезными баночками и…

У Галки зарябило в глазах. Ей хотелось уйти, выйти покурить в подъезд, там пахнет кошачьей шерстью и лужицами грязной воды с их ботинок, но там проще, там нет такого столпотворения вещей, где каждая кричит: посмотри на меня! Я, я особенная, меня с восьмидесятых хранили в этом углу, я здесь прожила больше, чем обои или деревянный скрипучий пол, так отдай мне дань уважения, хотя бы пять, хоть три секунды не отводи взгляда…

Вещи шептали, зазывали, как продавцы мяса на рынке. Галка замечала, что этот хламовник действует на всех гнетуще: примолкли, разглядывая светлые пятна на стенах вместо картин, пустые трехлитровые банки с глянцевыми боками, брошенную вышивку, пучеглазую птица с ярко-синим хвостом…

— Мечник Аню… Анна Вадимовна, двадцать один год.

— Да не поверю, — Кристина открыла дверцу бара в деревянной стенке, и на ладонь ей выпрыгнула пустая коробка из-под полароида. — Она еще не родилась, когда тут начали собирать эти… «сокровища».

Губы ее исказило гримасой. Галка поняла, что не одна чувствует на себе тяжелый взгляд мертвой квартиры. Притихла и Маша, зарылась взглядом в одну из самых небольших и миролюбивых на вид куч.

— Правильно говоришь, — вздохнул Палыч и почесал шею, — это квартира ее бабушки и деда. Вернее, даже бабушки — когда она родилась, деда уже не стало, она и не знала его никогда.

— Значит, это бабушка как муравей сюда столько натащила?

— Она. Единственное, что в ней было… ну, не плохого даже, так — неприятного. Ничего не могла на помойку вынести, особенно того, что ей напоминало… Ладно, мы про Анну Вадимовну тут. Двадцать один год, сердечный приступ.

— Еще маловероятней, — влезла Галка, только бы не вслушиваться в глухой утробный шепот. — Какие проблемы с сердцем в двадцать лет?

— Врожденные, недообследованные. А она спортом увлеклась, бегать стала, думала, что толстая. В обморок несколько раз свалилась, мать ее отговаривала, просила к терапевту сходить, а ей что — двадцать лет, в больнице последний раз на медкомиссии в институт была… Упала на очередной тренировке, пять утра, ни света, ни людей — нашли уже замерзшую. Такая мелкая еще…

Вздох Палыча эхом прокатился по заполоненной вещами квартире, будто каждое замызганное полотенчико, пустая стеклянная бутылка с высохшим ободком воды, будто и старый школьный глобус без половинки, и сушеные ветки вербы подхватили его вздох и передали дальше по цепочке. Галка молчала. Молчали остальные.

Слишком уж хорошо Палыч знал эту девушку — с чего бы вдруг? Какой ему интерес расспрашивать про ее бабушку, про замороженный стадион в утренней черноте и сгорбленное тельце, внутри которого оборвалось разом, перестало стучать, замкнуло будто?.. Галке представилось, как Палыч бегал в эту захламленную квартиру после работы, оставив волонтером вычищать очередную грязную конуру, оставив дома жену (наверняка такую же полную и мелкую, как и сам Палыч), забыв про внуков… Стало кисло-горько во рту, будто она раскусила лимонную скользкую косточку. Захотелось начисто вымыть руки хозяйственным мылом и уехать в пустую большую квартиру, где все меньше оставалось материнских запахов и все больше исчезали следы ее болезни.

— Давайте, — Палыч охрип, опасаясь смотреть им в глаза. Все-таки не зря он позвал их после выставки именно в эту квартиру, не зря…

Никто не решился ему перечить. Галка замечала взгляды, что буравили Палыча насквозь: сочувственный Машин, она то и дело тянулась к нему рукой, будто хотела потрепать по плечу, но то и дело отдергивала пальцы; такой же подозревающий Кристинин, и Данин, полный слез. Галка так и не набралась смелости заговорить с ней об отце — может, Дана и не хотела таких разговоров, но Галка даже не попробовала, и ощущала себя предательницей. Вычищенный из головы Михаил Федорович после того краткого, горячечного разговора с дочерью почти не появлялся — порой Людоедик заходила к Галке в кафе и перебрасывалась с ней парой фраз, глядя побито, жалобно, порой они вдвоем выбирались на городскую площадь и кругами ходили вокруг ледяного катка, пересказывая ненужные друг другу новости далеких родственников. Людоедик отчаянно скучала по отцу, а Галка, тоскующая по матери, не могла отказать ей в просьбе.

Палыч замешкался перед тем, как открывать банку — будто бы и сам захотел присоединиться к волонтерам, но все же передумал в последний момент. Спрятался за дверью в ванной, включил воду: то ли чтобы не слышать ничего, то ли чтобы умыть горящий лоб, снова скрипнул петлями, потоптался…

— Решайтесь уже, — поторопила Кристина, и он ушел с концами.

Распахнулась крышка.

Душа была обыкновенная, почти прозрачная — светлая и без особых переживаний. Мать и отец, обычная семья работяг, выпивали по праздникам вино и водку, сами мариновали грузди, набранные в окрестных подлесках, сами мыли машину в ручье, дочери покупали хризантемы у бабулек перед первым сентября, ездили в большой оптовый магазин за город, потому что там хоть и невкусное, но дешевле. Школа с золотой медалью, институт в родном городе — на менеджера, Анюта звезд с неба не хватала. Мечтала впервые поцеловаться, позорище ведь, двадцать один год и ни одного поцелуя в анамнезе. Училась красить ресницы черным, жирным, с комочками, танцевала перед зеркалом и плакала от жалости к себе, пыталась вырваться из-под опеки родителей и поэтому переехала в бабушкину квартиру, которая опустела так внезапно, неожиданно…

Вышел Палыч с красными сухими глазами, глянул на волонтеров очень строго — только попробуйте. И в Галкиных глазах мелькнуло Анютино узнавание: он, молодой и не такой круглолицый, с волосами еще, с гладким лицом без печати постоянных чужих смертей и своих собственных семейных забот, наклонялся над ней, кажется, тряс какой-то цветной погремушкой. Она не могла этого помнить, не остается у младенцев таких воспоминаний, но и не сомневалась, что это — правда. Виделись они нечасто, на застольях с вазочками маринованных корнишонов, жареным в кляре минтаем и обязательной наливочкой, домашней, на вишневых косточках — бабушка делала ее сама. Анюте так и не налили ни разу ни рюмки, маленькая еще, вот подрастет… Палыч несмешно шутил и заливался хохотом, пил больше и пел громче всех, обязательно переходил на политику, раскрасневшись лысиной и дряблыми щеками от бабушкиной наливки, а Анюта относилась к нему с подозрением.