Не уходи - Мадзантини Маргарет. Страница 49

Не говори, Ада, ничего не говори. И пожалуйста, не двигайся. У тебя из разреза халата выглядывает юбка, она серая, она подобна нашему с тобой возрасту. Тридцать лет тому назад я мог бы на тебе жениться, ты была самым молодым анестезиологом нашей больницы и самым талантливым. Я говорил тебе комплименты, ты в ответ молчала. Вплоть до того самого дня — когда бишь это было? Ты стояла на остановке автобуса, я притормозил, и в машине ты вдруг заговорила. Я до этого никогда не видел тебя без халата — у тебя, оказывается, была тонкая талия, бедра, занявшие все правое сиденье. Мне запомнилось твое колено, я его, кажется, погладил. А в общем-то, ты прошла мимо, и я тебя так толком и не заметил. Ну да ладно, что минуло, то минуло. Жизнь — это ведь склад невостребованных бандеролей, нераспечатанных бандеролей. А сами мы являемся тем, что у нас остается, тем, что мы успели урвать. Что-то ты теперь поделываешь, Ада? Ужинаешь по вечерам в какой-нибудь забегаловке? Почему ты не вышла замуж? Груди у тебя, наверное, уже староваты? Ты небось куришь? Хорошо ли обходились с тобою твои мужчины? На каком боку ты спишь? Ну что, моя дочка умерла?

Туда, к Италии, я ввалился, как медведь, как бизон со свалявшейся и грязной шерстью. Дверь у нее притворена, она открывается с трудом, что-то держит ее изнутри. Ставни закрыты, в доме темно, но темнота эта дневная, и какой-то свет сюда все же пробивается. Оказывается, дверь изнутри загораживали две большие сумки и несколько коробок. В комнате странный беспорядок, на шкафах не хватает многих вещей, стоит запах кофе и пыли. Я делаю несколько шагов по этому полуразоренному дому. Ступаю на порог кухни, там никого нет, есть только перевернутая грязная чашка на полочке возле раковины.

— Я здесь.

Италия лежит на кровати, опершись локтями на подушку, и глядит на пластиковые полосы занавески, которые я раздвинул, чтобы войти в кухню.

— Ты отдыхала, прости меня.

— Нет, я вовсе не спала.

Я приближаюсь и усаживаюсь возле нее, на кровати нет простыней. Италия одета, на ней синее глухое платье, по-видимому где-то позаимствованное, оно напоминает одно из платьев Эльзы. Туфли на ее ногах выделяются на голом матрасе. Теперь это туфли с большими вырезами, бордового цвета. Шея у нее напряжена и расширена, голова совсем ушла в плечи, а плечи кажутся меньше из-за ее нескладной позы.

— Я сейчас поеду.

— Куда?

— На вокзал… Уезжаю я отсюда, я ведь тебе говорила.

У нее на шее летний шарфик в цветочек, один его конец спускается на грудь, другой лежит сзади на матрасе. Лицо исхудавшее, жизнь ему придает косметика. Вид у Италии совсем отсутствующий, она выглядит транзитной пассажиркой.

— Девочка уже родилась, — говорю я.

Она в ответ не говорит ничего, однако ее взгляд спускается чуть ниже, кажется, на мои ладони. Потом она смотрит куда-то мимо меня, рассматривает все, что было и уже не будет, все, что мы с нею растеряли. И вслед за мною Италия вздыхает — на свой лад, совсем тихонько, подшмыгивая носом.

— Она красивая?

— Красивая.

— И как вы ее назвали?

— Анджелой.

— Ты счастлив?

Я беру концы ее шарфика, некоторое время бережно держу их в руках, потом вдруг дергаю.

— Как могу я быть счастлив? Как я могу?

Я заплакал, сам того не ожидая. Слезы льются крупные, они тихо стекают по моим небритым щекам.

— Я не могу без тебя жить, — бормочу я, — я не могу…

Она улыбается, качает головой:

— Да можешь, можешь.

И в ее взгляде мелькает какой-то огонек — это подавленный вызов, это ее всегдашнее тщательно скрываемое сострадание к себе самой и ко всем, кто находится с нею рядом.

— Мне надо ехать, я на поезд опаздываю, — говорит она.

Я рывком поднимаюсь на ноги, размашистым жестом вытираю глаза.

— Я тебя провожу.

— Чего ради?

Она встала. Она выглядит очень худой в этом темном, вплотную облегающем ее фигуру платье. Грудь как бы исчезла вовсе, обозначается только какая-то небольшая плоскость над грудной костью, там, где шелестит ее дыхание. Сбоку, в коротких волосах, у нее заколка, совершенно бесполезная, отсвечивающая в полутьме. Зеркало из комнаты еще не убрано, она оборачивается, делает несколько шагов к своему отражению, останавливается и смотрит. Подправляет пальцем брови — и этим единственным движением ограничивается, движением неброским и мне незнакомым. То ли это просто завершающий штрих в макияже, то ли жест прощания, пожелание себе благополучия в новой жизни.

Я наклоняюсь, поднимаю сумки. Она мне не мешает, тихо роняет «спасибо» и идет забрать свой жакет из шерстяных оческов. Жакет расстелен на диване, рукава его торчат в стороны, он похож на крест, ожидающий своей жертвы.

На пороге она оборачивается и снова смотрит на свой разоренный дом. Особой грусти в ней не видно, есть только поспешность и смутное беспокойство, как бы здесь чего-нибудь не забыть. Я, пожалуй, печалюсь куда больше. В этом доме мы любили друг друга. Мы любили на этом полу, покрытом плитами песчаника, и на диване, и на бахромчатом покрывале табачного цвета, и возле стены, и в ванной, и в кухне, мы любили при свете зари и в темноте безлунных ночей. И внезапно я понимаю, как дорог мне этот дом, — как раз в эту минуту он в очередной раз сотрясается от грузовика, проезжающего по виадуку.

Глаза Италии останавливаются на ножках дивана, на котором больше нет покрывала в цветочек, он покрыт куском бархата, грязного и истертого.

— Что ты ищешь?

— Ничего.

Но по ее глазам понятно, что чего-то здесь нет. Тогда я вспоминаю о псе, о его морде, постоянно торчавшей из-под этого продавленного дивана.

— Куда делся Инфаркт?

— Я его подарила.

— Кому?

— Цыганам.

А вот плакат остался на месте, обезьяна с детским рожком в лапах по-прежнему красуется на стене.

На улице я заметил, что она как-то странно покачивается на каблуках. Она плохо себя чувствовала, это было заметно. Я пристроил в багажнике обе сумки, потом вернулся к Италии, она стояла на другой стороне улицы. Взял у нее чемодан, который она сперва упрямо потащила сама.

Она не шевельнулась, дала мне унести чемодан. Неподвижно смотрела, как я закрываю багажник. Садясь в машину, нагнувшись, чтобы нырнуть на сиденье, она поморщилась, словно от внезапной боли.

— Что с тобой?

— Ничего.

Но через некоторое время, уже в пути, она поднесла руки к животу, погладила его сверху вниз — медленно, словно не желая, чтобы я это заметил.

Я не поехал на вокзал, даже и притворяться не стал, что еду через город, я сразу выехал на окружную и стал соображать, где же тут ответвление на нужную автостраду.

— Куда мы едем?

— Прямо на юг. Я тебя сам отвезу.

Скоро мы уже были на автостраде. Италия неодобрительно покачала головой, потом сдалась, покорно откинулась на спинку сиденья.

— За сколько времени мы доедем?

— Скорее, чем на поезде. Отдыхай.

Она закрыла глаза, но веки у нее трепетали. Вот она снова открыла глаза, повернула ко мне голову и, протянув ладонь, погладила мою ногу. От этой ее ласки я вздрогнул, это было даже не удовольствие, это было счастье, мне захотелось тут же остановиться у обочины, возле ограждения, и приняться ее любить, забраться внутрь ее такого милого, такого худенького остова.

— Подвинься поближе.

Она послушалась, положила мне на плечо свою миниатюрную голову, и мы стали вместе смотреть на автостраду. Она дышала тихо и ровно, и понемногу великий покой стал овладевать нами. День выдался не очень солнечный, погода стояла кислая, встречались даже полосы тумана. Движение было плотным. То и дело какой-нибудь фургон-тяжеловоз выходил из правого ряда и, спохватившись, начинал сигналить фарой. День, дочка, был самый обычный, ничего особенного, только вот за всю мою жизнь у меня не случалось такого удивительного путешествия. И когда я теперь, думая о своей жизни, хочу сделать себе приятное, я вновь и вновь вспоминаю эту нашу поездку. Вспоминаю скорость, которая там, снаружи, чиркала по корпусу машины, и нас самих, притихших внутри нее, вдыхающих что-то волшебное, избавляющее нас от мучительных забот, начисто снимающее усталость. Нас захлестнуло счастье, совершенно беспричинное, счастье неожиданное и бездонное. Похоже было, что само небо, это серое и анонимное небо, вдруг решило нас за что-то вознаградить.