Не уходи - Мадзантини Маргарет. Страница 58

Гробовщик заплатил подписанными мною чеками всем, кому нужно было заплатить, вот-вот он должен был вернуться. Облокотясь на ограду, я ждал его перед воротами кладбища, уже запертыми, глядел на отвесно уходящий вниз провал, испещренный неподвижными огнями окон и движущимися огоньками машин. Было уже темно, и я узнал его лишь по шагам, зазвучавшим за моей спиной. Он встал рядом, тоже оперся спиною об ограду. Вытащил из нагрудного кармашка пиджака пакетик с сахаром, унесенный из автогриля, надорвал, высыпал содержимое в рот. Он стоял так близко, что я услышал, как захрустели у него в зубах кристаллики сахара, и от этого хруста у меня по коже пошли мурашки. Он причмокнул языком, смакуя сладкий порошок, растворявшийся и впитывавшийся в его слизистые оболочки. Посмотрел вниз, туда же, куда смотрел и я, в этот темный провал с его зыбко колеблющимися огнями.

— Вот уж, право, не знаю, — промолвил он.

— Вы о чем?

— Умереть — это так несправедливо.

И проглотил последнюю порцию сладкой слюны.

— Нет, все же это справедливо, — сказал я.

Я повернулся и взглянул на кладбище. «Она больше не чувствует боли», — твердил я про себя. И это была добрая мысль.

Ада остановилась передо мною, совсем-совсем близко. И после этого я оказался перед точно таким же провалом — словно пятнадцать лет тому назад. Ты сейчас там, в этой черноте, ты один из тех огоньков, что маячат внизу. Я не знаю, каким образом я устроил так, что ты, Анджела, там оказалась. Но одно я знаю — я по-прежнему стою у этой стены, и ты теперь стоишь рядом со мною, я прижимаю тебя к себе, ты моя заложница.

Смотри, Италия, вот она, моя дочь, это она тогда родилась, помнишь? А ты, Анджела, подними голову, покажись, скажи этой синьоре: «Добрый день», поприветствуй ее, перед тобою королева. Она ведь похожа на меня, правда, Италия? Ей пятнадцать лет, у нее такая массивная попка, она раньше была все худенькой да худенькой, а теперь вот уже год, как попка у нее потолстела. Это, понимаешь ли, возраст такой. Ест эта девчонка, когда ей заблагорассудится, и разъезжает по улицам, не застегнув предохранительного шлема. До совершенства ей далеко, и не особенная она вовсе, таких девчонок пруд пруди. Но она — моя дочь, она — Анджела. Она — это все, что у меня есть. Посмотри на меня, Италия, присядь на этот пустой стул, что внутри меня, и посмотри мне в глаза. Ты и вправду явилась за нею? Ради бога, не двигайся, я хочу тебе кое-что сказать. Я хочу сказать тебе, что на самом деле произошло, когда я вернулся назад и стал перебирать в уме оставленные мною следы. У меня уже не было эмоций, и боли не было, я места себе найти не мог. Но Анджела оказалась тогда сильнее меня и сильнее тебя тоже. Я хочу рассказать тебе, что это такое — когда в доме пахнет новорожденным ребенком: это что-то доброе, оно внедряется в стены, проникает внутрь тебя. Я подходил к ее кроватке и замирал, глядя на ее потную головку. Она и проснуться толком не успевала, а уже смеялась и тут же принималась сосать ногу. Пристально на меня смотрела этим бездонным взглядом, каким смотрят все новорожденные. Она смотрела на меня в точности как ты. Она была как печка, от нее шло тепло. Она была какой-то новой, она клохтала, словно наседка, она была подарком всем нам. Я так робел, не решался ее обнять. Сейчас в небе пролетает самолет, через какие-то минуты он сядет. В нем плачет женщина, это там, много выше. Женщине этой пятьдесят три года, она теперь потолстела, у нее небольшая складочка под подбородком, это моя жена. К ее запаху мой нос так хорошо притерпелся! Она сейчас разглядывает облако — это она разглядывает свою дочь. Разгони это облако, Италия, разгони его, побудь нашим аистом. Верни мне Анджелу.

— Профессор…

Я встаю на ноги, а я ведь отроду перед Адою не вставал.

— Мы ее зашиваем.

— А показатели?

— Все в пределах нормы.

Сердце у меня готово выскочить через щеки, буквально руками я удерживаю себя от рыданий. Я даже немножко обмочился. Я беру Адину руку, сжимаю ее, это изживает себя последний кусок моего молчания.

Потом наступает хаос эмоций. Возвращаются голоса, халаты, распахиваются двери. У Альфредо халат вымазан в крови — это первое, что я вижу. Он снимает перчатки, руки у него белые-белые, с этими самыми руками он идет мне навстречу.

— Пришлось повозиться… были проблемы с мозговой оболочкой, она поджалась, сильно кровила… с трудом удалось коагулировать.

Шапочка у него тоже измазана, вокруг рта борозды от марлевой маски, лицо совершенно сумасшедшее. Говорит он быстро, то и дело запинается.

— Давайте надеяться, что у нее нет обширного ушиба сонной артерии… и что при ударе компрессия мозга не дала травмы.

Я киваю — не подбородком, дыханием.

— Уже приводите ее в чувство?

— Ну да, я сказал Аде: из наркоза ее надо выводить понемногу… Давайте наберемся терпения.

Твоя забинтованная голова маячит где-то внизу, тебя везут в интенсивную терапию. Санитар толкает каталку совсем тихонько, с большой осторожностью. Вот ты и на месте, среди этих стеклянных стен. Я смотрю на твои закрытые глаза и на простыню, которая колышется на твоей груди, смотрю, дышишь ли ты. Ада отсоединила тебя от аппарата искусственного дыхания, прекратила подачу анестетика, пытается привести тебя к порогу сознания; надо посмотреть, как ты отреагируешь. Она хлопочет вокруг тебя, вокруг всей этой массы трубок — необыкновенно заботливо. Она бледна, осунулась, губы у нее пересохли. «Оставьте нас вдвоем», — шепчу я ей. Она скрепя сердце повинуется. Вот теперь ты снова со мной, Анджела. Мы с тобою одни. Я глажу твою руку, твой лоб, глажу все незабинтованные кусочки кожи. Голова твоя лежит на особой фиксирующей подставке, подставка у тебя еще будет долго. Мышцы шеи должны оставаться в напряжении, чтобы нигде не пережимались вены. И нужно, чтобы голова по уровню находилась выше сердца. Уши у тебя коричневые от йода, на щеках следы асфальтовой грязи, — ну да ты не беспокойся, это все уйдет само, остатки я сниму лазером. Для головы я куплю тебе шляпу, я сто шляп тебе принесу. Твои приятели придут тебя навещать, решат, что с этой повязкой ты очень смешно выглядишь. Позавидуют, что тебе не надо ходить в школу. Принесут плеер прямо в постель. И сигарету тайком принесут, тебе ее принесет тот маленький засранец с заплетенными в косички волосами… он тебе едва до плеча достает. Он что, твой женишок? Ну что же, он мне нравится, и волосы его мне тоже нравятся. Мне вообще нравится все, что нравится тебе. Знаешь, а я тоже обзаведусь роликовыми коньками, черными, с массой колесиков, такими же, как твои. Мне хочется покататься вместе с тобой по дорожкам бульваров в экологические воскресенья. Очень хочется попадать, посмешить тебя. У тебя что-то свистит в груди, это странно. Дай-ка я снова приспособлю аппарат для дыхания, пожалуйста, не двигайся. Бог ты мой, да ты двигаешься… Ты пожимаешь мне руку…

— Ты меня слышишь? Если только слышишь, открой глаза, дорогая моя. Это я, это папка.

И ты их открываешь — безо всякого труда, словно ничего нет проще. Из-под век показываются белки, потом радужка.

Ада подбегает, останавливается у меня за спиной.

— Что такое? — Она кричит, но крика своего не замечает.

Я смотрю на тебя, только на тебя, смотрю не переставая и улыбаюсь сквозь слезы.

— Она реагирует, — говорю я, — она мне палец пожала.

— Это, возможно, просто спонтанный хватательный рефлекс…

— Да нет же, она уже и глаза открыла.

Альфредо переоделся, умыт, причесан. Он выглядит словно атлет, победивший в ответственных соревнованиях. Он даже надел уличные ботинки — правда, на ботинках у него бахилы.

— Внутричерепное давление, острая анемия, остановка сердца… Я, честно говоря, даже и не думал…

— Я знаю.

— Но я надеялся…

— Ты правильно надеялся.

Он наклоняется над тобой, проверяет твои реакции. Ты еще раз открываешь глаза. И теперь, как мне кажется, я узнаю этот твой взгляд — такой забавный, такой небрежный. Альфредо проверяет по прописи, какие тебе будут давать лекарства, — лучше бы добавить тебе немного обезболивающего, в первые сутки надо дать тебе покой. Потом он уходит — безо всяких китайских церемоний, ни с кем не попрощавшись. Возвращается к своей холостяцкой жизни, в дом, который в его отсутствие прибирает наемный филиппинец. Коллеги, работающие в реанимации, не обращают внимания на его уход, они склонились над графиком явки, решают, кому в какую смену выходить завтра. Одна только Ада провожает его глазами, улыбается ему. Он ведь только что сдал дежурство, но сразу вернулся, чтобы тебя прооперировать. Не исключено, что об этом его попросила Ада.